— Бросай! — крикнул Алексей, стоявший к красноармейцу ближе остальных, и, не надеясь на Маковку, подскочил, выхватил эту зловещую шишку, кинул ее за бруствер. Почти мгновенно, еще в полете, гранату рвануло…

Все четверо, пригнув головы, с минуту так и сидели…

— Что?.. Ну что с тобой сделать? — первым тоскливо выкрикнул Литвинов.

Маковка, с которого еще не сошло оцепенение, повел растерянными, испуганными глазами.

— Не по своей воле… Впервые ж…

— Впервые?! А хватило б на нас всех…

— Заминка вышла…

— От таких заминок недалеко и до поминок. Будешь сегодня до самого отбоя учебную разбирать. Ясно? — горячился Литвинов.

Но, вероятно, и он сам понимал, что это не выход, и не знал, как теперь поступить. Размышлял над этим и Алексей. Отправить Маковку назад? Случившееся вызовет неуверенность и у других малоопытных красноармейцев.

— Ну, а сейчас, Маковка, бросишь? Получится? — спросил он.

— Товарищ капитан, да у меня и с этой получилось бы, сам не понимаю, как я не рассчитал… Надо ж сразу было…

— Хорошо, покурим, и давай другую…

Закурили. Литвинов снова стал объяснять Маковке, как срабатывает капсюль-воспламенитель и разрывной заряд гранаты. Алексей, разговаривая с Зинько, старался не смотреть в их сторону. Уверенность, которую не внушишь никакой придирчивой инспекторской назидательностью, должна была прийти и к командиру роты.

Вторую гранату Маковка метнул сам. Повеселевший, он вылезал из укрытия, бормоча то ли всерьез, то ли притворно:

— Есть все-таки богородица… Уберегла…

— Она б тебя уберегла! — с сердцем, после всего пережитого, послал ему вдогонку Зинько. — Тут бы все и приякорились…

Долгожданный приказ поднял батальон с Верхних Хуторов в конце июня. Последовал он внезапно перед вечером, и выступить на передовую надо было немедля, этой же ночью. А она казалась самой безмолвной и умиротворенной из всех прожитых ночей. В небе ни гула самолетов, ни семимильных взмахов прожекторных лучей, словно уже отмеривших все нужные меридианы и широты войны. Днем прошел ровный теплый дождь, и после него еще глубже стала тишина напоенной, довольной степи. И отданный приказ будто оберегал эту тишину — двигаться скрытно, котелки, фляги и лопаты привьючить покрепче, не курить, команды — вполголоса. Конечный пункт маршрута Алексей предугадал — район Новосиля. Но путь был задан не тот — не шоссейкой, а параллельно идущими проселками, частью которых карта даже пренебрегла, не обозначила. Почему шли так, стало понятно, когда одна извилина проселка приблизила их к шоссейной насыпи. Нависли огромные движущиеся тени. Медленно и так же бесшумно, едва ли не впритык друг к другу, тянулись и тянулись артиллерийские части — орудия корпусной артиллерии, полки резерва Главного командования.

Марш был рассчитан по минутам, и когда во втором часу ночи перед каким-то невзрачным мостиком регулировщик остановил колонну — отдал предпочтение незнакомому обозу, — Фещук вскипел, взбешенно подскочил к нему.

— Ты что, друг, себе позволяешь? У меня время поджимает, понимаешь, время! — злым, свистящим шепотом произнес он, для наглядности выворачивая из-под обшлага кисть руки с часами. И оторопел… На плечах того, кого он принял за регулировщика, блеснули крупные звезды…

— Виноват, товарищ генерал…

Два года тому назад Фещуку не раз приходилось видеть на фронтовых переправах полковников и генералов. Бывало, что хватались и за пистолеты, а уж матерились почем зря. Но тогда отходили на восток, а сейчас шли на запад, и увидеть вот в такой роли генерала было дивно. Значит, затевалось что-то большое. И генерал, в отличие от тех, давних, не обиделся, не выругался.

— Если не укладываетесь в график, то не ждите. Перейдите пониже, бродом. Там не выше сапога.

Новосиль остался левее, его миновали, шли лугом. И здесь тоже, по бокам проселка и еще дальше, глубже, в краснотале, в купах верб и ракит, возникали и двигались тени, чувствовалось близкое присутствие какой-то неразличимой, дышащей, напрягающейся в поспешных усилиях массы людей. В темноте поверх кустов изредка проступал угловатый кузов высокого автофургона, потом вырисовывался длинный орудийный ствол с надульным тормозом, округлялись башни танков и броневичков. Слышались осторожные удары лопат, земля была мягкой, податливой. А в озерцах, в лужах, в старых, наполненных водой воронках неистово вопили, ярились лягушки, будто на лугах стояла кузница и там терпугом стачивали полосовое железо. Неожиданное ночное вторжение в жабье царство всполошило всех его обитателей.

Алексей, беспокоясь, чтобы никто не отстал, шел сзади. Рядом в темноте шуршала плащ-палатка Морковина.

— Товарищ капитан, по-моему, мы здесь тогда с вами и проходили, — тихо проговорил он, — вот и эту вербу-рассоху я приметил, а за ней сейчас будет кошара.

Вскоре действительно выступили из темноты остатки изгороди.

— И я узнаю, — подтвердил Осташко. — Что ж, это вам, снайперам, на руку! Места облюбованные, пристрелянные. И почин был. Написал, наверное, сестренке?

— Я-то написал…

— А чем же недоволен? Неужели не отвечает? Не доходят письма?

— Отвечает, да ведь ей только девятый годок, товарищ капитан. Царапает, видать, под диктовку. Смехота! Недавно даже про антифашистскую коалицию упомянула. Она же и слов таких не знает. Чувствую — воспитательница старается… А мне бы что про нее, Иринку, знать? Здорова ли, скучает ли, может, кто обижает?

— А ты так прямо и напиши воспитательнице. Пусть ответит просто, по-матерински. Наверняка же и у самой кто-то воюет. Неужели и сыну про коалицию? И попроси, чтобы сфотографировали. Новоузенск не деревня — город. Не так уж трудно это сделать. Тебе, фронтовику, не должны отказать.

— Это, пожалуй, правильно. Спасибо, что подсказали. Теперь уж разрешите и о другом деле, — еще тише произнес Морковин и деликатно тронул локоть замполита, точно прося его замедлить шаг, приотстать от впереди идущих.

— О Ремизове хотелось бы поговорить, товарищ капитан. Переживает человек. Прямо, признаюсь, жаль…

— А что такое?

— Мы ведь с ним сверстники, одноклассники.

— Разве он тоже сталинградец?

— На одной улице росли, на Большой Садовой. Ванюшкин отец долгое время директором завода был. До тридцать седьмого… За год до этого мы с Ванюшкой вместе и на завод поступили, я в механический цех, он — в инструментальный. Папаша его рабочей косточки, не пустил сразу в институт, начинай, сказал, так, как я… Он, то есть… Со станка. В общем, все время рядышком мы с Ванюшкой шли. А потом меня в партию приняли, а его даже из комсомола исключили.

— Из-за отца? — Алексей догадался, что Морковин вспомнил тридцать седьмой не случайно.

— Из-за него. Но Ванюшка рук не опустил. Я шестой разряд получил, и он… Правда, на другой завод перешел. Долго не виделись. Встретились уже в войну на призывном пункте и снова вместе. И в запасном, и под Старой Руссой, и здесь вот…

— Что ж, он все-таки переживает? Где отец? Там же?..

— Нет, разобрались, недавно выпустили. Работает начальником цеха в Челябинске. И вот теперь, товарищ капитан, такой подошел вопрос — может он, Ванюшка, заявление в партию подать или нет?

— Он, что, спрашивал тебя об этом?

— Пока нет, но чувствую, что переживает.

— Все ясно, Морковин, вижу я, что дружки вы давние, однако сейчас ведь не это главное, а война… Она проверяет человека. Как он под той же Старой Руссой держался да и позднее, сейчас?.. Вот ты ответь, Ремизова сам себе в напарники выбрал?

— Сам… он до этого в минометной служил… Это я его и назвал, что, мол, сгодится в снайперы… Когда на ничейной полоске лежишь, то хочется, чтобы неподалеку свой кореш был, в котором не сомневался б…

— Что ж, коль так, коль знаешь и не сомневаешься, то, по-моему, Ремизову в партию путь не заказан, не закрыт. Так при разговоре и дай ему понять. Знаешь сам, куда мы сейчас идем… Там, на передовой, и подавно ни перед партией, ни перед самим собой душой не кривят…