— А как у нас с дорогами, товарищи? — спрашивал председатель сельсовета. — Люди жалуются, что после дождей через Медвежий Лог не проедешь. Надо бы тебе, Василий Михайлович, навести там мосток.

И Павлов запрягал лошадь доротдела, брал топор, пилу, рубанок и ехал в Медвежий Лог. Бывало, он не управлялся там за один день. Анна приносила ему из дому обед и могла долго смотреть, как плотничал муж, как в его руках топор, обтесывая бревна, словно бы играл, пел…

И только в войну, когда Павлов ехал в запасной полк, а потом на фронт и еще позже, эвакуируясь с фронта в далекий тыл, в госпиталь, а оттуда возвращаясь снова на передний край, он впервые увидел и большие широкие мосты своей Родины. Их неохватные, гранитной крепости опоры, исполинские шаги пролетов, кружевные фермы, узорчатые арки, поднявшиеся над полноводными реками и долинами… «Ох, красота ж какая!…». Красноармейская теплушка, казалось, отделилась от рельсов, вспарила в высоту и неслась сказочным ковром-самолетом над необозримой, просторно раскинувшейся внизу поймой с ее темно-зелеными дубравами, прибрежными озерами, лугами, затоками, причалами, с мускулистым стрежнем великой реки…

Когда позавчера в подвальчике метеостанции Широнин заговорил о их воинском долге перед народом, о Родине, то слушавшему его Павлову почему-то прежде всего и представились эти большие гулкие мосты…

Возможно, он бы вспомнил о них, будь для этого время, и сейчас, но сейчас у него оставалось на счету только несколько скупых, как гаснущие искры, секунд… Длинной, на полдиска, очередью автомата он срезал пятерых, тех, что вырвались вперед… Старший упал прямо у окопа, будто споткнулся о бруствер, и его слетевшая с головы каска лязгнула у ног Павлова. Быстрый, прицельно ищущий взгляд Павлова теперь уперся в спину свалившегося на бок немца. Стрелять невозможно. А вот-вот подбегут остальные, отставшие. Василий Михайлович оперся руками о берму и выметнулся наверх. Он порывисто вскочил и, прижимая локтем приклад, стреляя на ходу, ринулся навстречу цепи. Хрипло закричал что-то яростное, устрашающее, гневное, будто кричал за всех тех, кто замолк в этой степи навеки… Но вдруг то тягостное, скорбное безмолвие, которое после гибели Зимина мнилось за спиной, оборвалось… Из-за рытвин, из-за желтевшего пласта глины, из-за кочек, из обвалившихся траншей дружно и напористо ударили по цепи выстрелы.

— Падай, черт, ложись! — оберегающе настиг его чей-то властный и знакомый голос. Букаева? Вернигоры? Самого Широнина?

Павлов кубарем скатился в слегка курившуюся воронку, но еще успел подползти к ее краю и огнем почти в упор встретить дрогнувшую, разрозненно набегавшую цепь.

Командование четвертой немецкой танковой армии, осуществляя контрнаступление в районе Харькова, бросило в бой, чтобы пробить себе дорогу через беспаловский переезд, свыше двадцати танков и самоходных орудий — тысячу тонн стали! Но этот броневой смертоносный таран, направляемый отборными гитлеровскими панцирниками, безнадежно завяз в изрытой окопами и воронками земле перед малоприметным железнодорожным переездом, затерявшимся в безбрежной украинской степи.

Первый взвод — двадцать пять советских людей, которых сплотила великая присяга, данная народу, оказался неизмеримо крепче вражеского тысячетонного тарана.

А как нужны, позарез нужны были гитлеровским генералам эти необратимо ускользавшие от них, нет, вырванные у них часы! Недаром на Тарановку нацеливалась только что срочно переброшенная из Бельгии, усиленная другими мобильными подразделениями дивизия «Мертвая голова». Каждый час равнялся на картах оперативных отделов пятнадцати-двадцати километрам. Четыре часа означали шестьдесят-восемьдесят километров… Сокрушительный клин, глубоко с разгона рассекающий фронт… Это (по плану задуманной операции) настигнутые танками на марше, не развернувшиеся в боевой порядок наши дивизии, это — не изготовленные к огню, захваченные врасплох артиллерийские полки, это — не успевшие отойти и укрепиться на новом рубеже армии… Это — с ходу взятые Змиев, Чугуев, Каменная Яруга и дальше, дальше… Вожделенно начертанные разноцветными карандашами стрелы своим острием упирались в южные и восточные пригороды Харькова, захлестывали его. Вот он заманчиво мерещится, желанный и долгожданный котел! Окружение! Харьковская группировка советских войск в кольце! После зловещих дней траура, которыми Германия отметила гибель своей шестой армии, наконец-то рейху будет преподнесен блистательный первый подарок. Реванш за Сталинград! Пусть и неравноценный, далеко не равноценный, но остальное доделает Геббельс со своей машиной пропаганды, раздует, раструбит…

Однако стрелы, которыми самоуверенно тешили себя те, кто планировал контрудар, и те, кто его одобрил, утвердил, так и оставались на бумаге, точнее, сразу, вначале же притупились… Потому что у самого основания этих стрел, если от штабных схем обратиться к действительности, нерушимо пролегли окопы гвардейцев — семьдесят восьмого полка, его левых и правых соседей.

Время шло к полудню, а бой у переезда не стихал. К первому ранению Широнина вскоре добавились новые. Пуля вторично попала в ту же правую руку, чуть пониже наложенной Болтушкиным перевязки.

— Товарищ лейтенант… Петр Николаевич, да вы же так не высовывайтесь, когда командуете, — взволнованно ронял слова вернувшийся из штаба Петя Шкодин, перевязывая Широнина. — Лучше мне скажите, я куда угодно проползу и все, что надо, передам.

— Петро, Петро.. Должен бы знать, что командиру взвода принято управлять сигналами руки, — скривился от боли и, с трудом превозмогая ее, чуть усмехнулся Широнин. — Тут уж мне твоя прыть не нужна, а вот за то, что хорошую весть принес, тебе спасибо.

— Через час поможем, так и сказал, — повторил Петя. — У полковника, сами знаете, слово твердое, гвардейское. Да, товарищ лейтенант, я и позабыл вам сказать… Мотоциклиста по дороге встретил, чеха… Мчался к нашему полковнику…

— И что ж он? Видать, и им нелегко?

— Как я понял, вышли на рубеж… Окапываются…

— Эх, выдюжили бы!

За все эти часы, хотя Широнин всем своим существом сосредоточился на управлении боем, все-таки не раз жарко вспыхивала в его сознании мысль о правом соседе. Выстоит ли он? Справится ли со своей задачей? Когда Широнин увидел, какую силу бросили гитлеровцы против первого взвода, то он в этой грозной опасности для себя, для своих бойцов усмотрел, как это ни странно, и обнадеживающий признак. Ведь если бы немцы с ходу, во встречном бою, смяли чехов и прорвались бы на соседнем участке, то незачем было бы так остервенело штурмовать беспаловский переезд. Просто обошли бы его и ударили с тыла, в спину. Этого не произошло. А вот и Шкодин подтверждал, что чехословаки вышли и твердо стоят на порученном им рубеже, пожалуй, к этому времени уже вошли и в соприкосновение с противником. И коль немцы с удвоенной злобой рвутся в Тарановку, то, значит, и там, в Соколове, не нашли слабого, уязвимого места. Широнину не под силу было охватить мысленным взором весь протянувшийся на десятки километров фронт сражения, как его охватывали в высоких штабах дивизии, армии. Он отчетливо осознавал одно: немцы рвутся через беспаловский переезд на оперативный простор и во что бы то ни стало надо перекрыть им этот путь… Правый сосед не подводит, не подведет и первый взвод!..

Широнин приподнялся из окопа как раз в то время, когда фашистские танки вырвались на правый фланг к окопам отделения Седых… Только хотел крикнуть Вернигоре, чтобы тот поддержал огнем напарника, как ощутил внезапную боль в груди, покачнулся… Дышать стало тяжело, очевидно, пуля задела легкое, и ранение было сквозным — по спине побежала теплая струйка крови. Широнин схватился рукой за сердце.

— В грудь? — вскрикнул Шкодин, подхватывая вот-вот готового упасть лейтенанта. Но тот слабым движением руки отстранил Шкодина и несколько секунд стоял пошатываясь, с закрытыми глазами, словно по частице собирая усилие, нужное, чтобы устоять на ногах. С трудом открыл глаза, услышал голос Болтушкина: