Гитлеровцы ответили лишь спустя четверть часа. Так и не обнаружив места, где залегли снайперы, они повели минометный огонь по всей площади ничейной земли. Разрывы мин уплотнялись и уплотнялись, и казалось, там уже нет ни одной пяди, не прощупанной и не прочесанной осколками. Полем двигалась, вихрилась зловещая черная поземка, гнала перед собой комки дерна, стебли вырванных трав, облако бурой пыли.

— Послушай, Перекатный, надо выручать ребят, — встревожился Осташко.

— Да, можно бы им и отходить, — согласился замполит.

— Куда же, к черту, отойдешь под таким огнем? Тут не то что голову поднять — вздохнуть не дадут.

— Сейчас что-нибудь придумаем.

Перекатный, сгорбившись и прижимаясь к стенке — осколки свистели и над бруствером, у которого они стояли, — скрылся за изгибом окопа.

Вернулся с дымовыми шашками. Вскоре чадные смоляные косы распустились в степи и, снова свиваясь, сплетаясь в одну большую, заклубившуюся, закрыли горизонт. Перекатный закашлялся и, уклоняясь от наползавшего на окопы смрадного дыма, присел на корточки. Алексея же подмывало вылезти наружу… Уцелели ребята или нет? Что они медлят? Черную завесу уже относило к затоке. Первыми вынырнули из стелившегося дыма Стефанович и Пучков. Сохраняя выдержку, не прыгнули в окоп испуганными зайцами, даже чуть задержались на берме, оглянулись…

— А Морковин? — спросил Осташко.

— Вроде бы и его не задело. Ишь расшвырялись! В отместку? Выходит, есть за что? Ни с того ни с сего не стали бы склад опорожнять, разбрасываться, а, товарищ капитан?

К брустверу подползли Морковин и Ремизов. Морковин, очутившись на дне окопа, стал стягивать с ноги сапог. Встряхнул портянку, и из нее выпал осколок. На излете он пробил задник сапога, но ноги не тронул. Сержант удивленно подкинул на ладони иззубренную, похожую на клык сталь. Дым сносило к реке. В окопе светлело. И только сейчас по взбудораженным, взмокшим, с несошедшей бледностью лицам снайперов стало видно, чего стоило им сегодняшнее утро.

— Навоевался?

— За два дня?

— Все же докладывай, докладывай.

Алексей стал рассказывать Фещуку о том, что видел там, на переднем крае. Комбат играл с Замостиным в шахматы, но слушал внимательно. Когда же Осташко упомянул о власовских листовках, то коротким раздраженным тычком руки отодвинул доску.

— А, знакомая стерва! Ишь, где вынырнул!..

— Да ты ведь, кажется, на Волховском где-то рядом был, — неосторожно обронил Замостин, восстанавливая положение на доске. Но Фещук, сам же вспомнивший о своем знакомстве, неожиданно освирепел.

— Рядом? С кем? Я был в рядах Советской Армии, дорогой товарищ секретарь. Я и видел-то этого выродка всего один раз, когда на марше он наш полк обгонял. А потом, когда из окружения выходил, и хотел бы увидеть, чтобы в болото вверх ногами ткнуть, да его к этому времени Гитлер уже пригрел. Понял?

— Ну, а теперь чего злишься?

— Сам знаешь чего… Не ты первый передо мной такой глупейший вопрос ставишь… Рядом! Надо же так сказать!

— Ладно, комбат, извини. Давай все-таки доиграем, можешь сквитаться со мной, коль уж так вознегодовал.

Но Фещук теперь переставлял фигуры рассеянно и снова напустился на Осташко и Замостила вместе.

— Между прочим, товарищи комиссары, что это за баптисты у вас под носом в третьей роте появились?

— Баптисты? — вопрошающе посмотрел Алексей на Замостина, подумав, что за время его отсутствия знакомая рота Литвинова пополнилась какими-то новыми людьми.

— Не слыхал и я о таких… — невозмутимо пожал плечами Замостин, продолжая наседать на белого короля. — Объявляю шах!

— Не слыхали? А вот сегодня при мне была в роте поверка на двадцатую форму, приказал сиять рубахи, смотрю — у Маковки на гайтане целый иконостас.

— Ну, если иконостас, значит, уже не баптист, а такой же, как ты, православный, — заметил Алексей.

— Ты шуточками не отделывайся… Мне легче было бы у Маковки насекомое в рубахе увидеть, чем такую отсталость. Присмотрись загодя, не лишнее.

— Что же присматриваться? Сам же видел, что носит. И снимать его мне права не дано. Кстати, не стал бы его и добиваться.

— Да? Интересно выходит. А ведь, кажется, я отвечаю и за политико-моральное состояние. В случае чего, первая стружка полетит с меня, единоначальника. Вот придет твой земляк, Суярко, порадуй его, расскажи.

Суярко, уполномоченный СМЕРШа в полку, работал до войны в Донбассе, в каком-то горотделе НКВД, и у Осташко сложились с ним довольно-таки дружелюбные отношения. Но совет, который сейчас давал Фещук, был явно лишним.

— По-моему, Суярко здесь ни при чем.

— Как ни при чем? Может, те листовки-пропуска, про которые ты только что говорил, как раз среди таких дремучих пентюхов, вроде Маковки, рыбку и ловят…

— Не думаю… Иуда Искариот пока по церквам в героях не ходит.

— Ты в Библию не забирайся. Ты поближе к новейшему времени…

— А хоть и к новейшему… Наполеона тоже не безбожники били.

— То басурман, супостат, а деникинцев малиновым звоном кто встречал?

— А кто после того в церковь ходил? — встал на сторону Алексея и Замостин. — Моя бабка на что уж богобоязненной славилась, а когда наш сельский поп с деникинцами связался, и дорогу к паперти забыла… Крест, правда, не сняла, а на проповедь или на исповедь не затянешь. А если уж о крестах говорить, то и я, правда, не у нас, а в транспортной роте, тоже у двоих видел. Ей-богу!

Тут уж при таком убеждающем восклицании секретаря партбюро все трое рассмеялись.

— Во против меня блок какой! — отходчиво удивился Фещук. — Ладно, отставить разговор. А все же посматривайте, чтоб батальон не прозвали архиерейским. А то раздобуду вам обоим по кадилу, и будете впереди стрелковой цепи непротивленческий фимиам воскуривать.

Но хотя этот разговор и свелся к шуткам и улыбкам, однако оставил у Осташко на сердце неприятный осадок.

Когда-то, в конце двадцатых годов, начиная работать на шахте, он видел это собственными глазами; поднимался на-гора, сдавал лампу и сразу побыстрее в баню отмыться от угольной пыли. Там, в пару, толчея замурзанных тел. Раздеваются, и у половины из них, большей частью сезонников, на цепочках или на шнурках — крестики. Латунные, серебряные, позолоченные. Если бы можно было проследить, кто и когда с ними расставался! После школы ликбеза? На территориальных сборах? В годы коллективизации? На курсах машинистов врубовых машин? После того как сын вступил в комсомол и уговорил отца, чтобы тот не вынуждал краснеть перед людьми? А вот, оказывается, Маковка дотянул с нательным крестом и до Великой Отечественной… Само собой, верующих еще хватает и в селах и в городах, только редко кто носит крест. А Маковка не снимает… Тут уже упрямство, что ли? Истовый фанатизм? Поди загляни ему в душу! Знает же, что он один такой в роте, что выделяется из всех, а не обращает внимания, может быть, даже и подкладку какую-либо активно подводит. Не про себя; про себя веруй, сколько хочешь, а вот если других начинает обивать?.. И Фещук по-своему прав, настораживаясь.

Алексея потянуло в третью роту. Но смог побывать там только на следующий день. После отлучки накопились дела — политдонесения, занятия с офицерами.

Парторгом в третьей роте был Зинько, списанный с Днепровской военной флотилии морячок. Из госпиталя в Сарапуле его выписали с заключением, что годен лишь к нестроевой службе. Где-то под черепом остался осколок, который врачи извлечь не решились — опасно. Но не примирившись со скитаниями по дивизионным тылам, Зинько поэтапно добрался до хозвзвода, и отсюда путь в стрелковую роту оказался уже совсем близким. На лбу у Зинько тянулась выше, к темени, глубокая, вызывавшая у каждого сострадание вмятина, и ему, единственному в батальоне, разрешили отпустить волосы.

У Зинько и спросил Алексей о Маковке.

— А почему он вас интересует, товарищ капитан? Наверное, после той двадцатой формы? Так я про крест давно знал, еще в Кащубе. А только плохого ничего про Маковку не скажу. Старательный, тихий…