— Да где ж ты таким универсалом стал? Уж не высшее ли войсковое окончил? — подумав, что Костин просто бахвалится, шутит, спросил Алексей.

— Не пришлось в училище, — впервые за весь разговор смутился новичок, — у меня так, домашнее… В Брянских лесах…

И хотя кое-чему пришлось на ходу переучиваться партизану, воевал он мужественно, сметливо. Первую награду — медаль «За отвагу» — приколол на его гимнастерку Каретников после форсирования Западного Буга, вторую — орден Славы — получил за Прагу.

Проголосовали принять.

«Ах ты — чего хошь!..» Осташко и Костин встретились взглядами, и Алексею подумалось, что сержант тоже вспомнил об их первой беседе: он с напускной строгостью сдвинул брови, а глаза плутовски заискрились… Доволен, горд. Если доживет до той большой победы, то наверняка не раз где-то на своей Брянщине встанут перед глазами припорошенные снегом окопы, фронтовой блиндаж, где стал коммунистом.

А в дверях теснились и словно заглядывали в свой завтрашний день прибывшие месяц назад с маршевой ротой новички. Почти все из Молдавии. Для них здесь все новое… Хоть и вдоволь насмотрелись там, у себя в Тирасполе, в Кишиневе на серо-зеленые шинели и мундиры, вдоволь наслушались злобных окриков — «Хальт!», «Цурюк», «Вэк», «Верботтен», — а бить гитлеровцев доведется уже тут, на польской земле, под Варшавой…

Когда в этот вечер в батальон принесли обращение Военного совета, Алексей, раздав его командирам и парторгам рот, направился к Пономареву, у которого во всех трех взводах половину бойцов составляло недавнее пополнение.

Красноармейцы присели на корточках в окопах, зажав меж коленями автоматы и винтовки. Низко нависло над всем междуречьем январское небо — темно-серое, сеющее снег, как два года назад на Ловати… Ровно два года назад, когда надо было подниматься в первую атаку на высоту у Старого Подгурья… Сколько жизней прожито самим Алексеем за это время!

Он читал обращение:

— «Боевые друзья! Настал великий час! Пришло время нанести врагу последний сокрушительный удар… Славные и отважные воины нашего фронта! Для того чтобы успешно решить эту задачу, каждый из вас должен проявить на поле боя мужество, смелость, решительность, отвагу, героизм… Мы сильнее врага. Наши пушки, самолеты и танки лучше немецких, у нас их больше, чем у врага. Эту первоклассную технику дал нам наш народ, который своим героическим трудом обеспечивает наши победы.

Мы сильнее врага, так как бьемся за правое дело против рабства и угнетения. Нас воспитывает, организует и вдохновляет на подвиги наша партия. Наша цель ясна. Дни гитлеровской Германии сочтены. Ключи победы в наших руках.

В последний и решительный бой, славные богатыри! Ратными подвигами возвеличим славу наших боевых знамен, славу Красной Армии! Смерть немецким захватчикам! Да здравствует победа!»

На неохватываемой взором плоской равнине замерзшей Вислы зачернела многорядная, широко и неровно растянутая лавина красноармейцев. Для того, кто ступил на лед реки, мгновенно становилась запретной, гибельной даже сама мысль о какой-либо заминке, полуминутной остановке, передышке. Не выручат ни саперная лопата, ни какие-либо неровности, впадины, воронки, бугорки. Нет их. Залечь на льду — смерть. Все шестьсот метров только вперед, только на тот берег. Он и опасный, и спасительный…

Что на этом пути успел увидеть Алексей и потом, не в эти минуты, а позже, смог воскресить в своей памяти? Несколько раз с треском раскрывался и захлопывался веер бледно-зеленых брызг понизу, почти у самых ног. Высокие, пенящиеся столбы воды поднимались по сторонам, и один из них взмыл на том месте, где только что пробегал связист со своей катушкой… Когда столб опал, на льду чернела саженная прорубь, в которую свисал, натягиваясь тяжестью тела, трофейный оранжевый провод — все, что осталось от бежавшего красноармейца. И еще он видел — но это уже вдали — затмившие горизонт кустистые разрывы, огневой вал, перенесенный с правого берега на левый, после того как в многочасовом бою сбили немцев с плацдарма, отбросили на ту сторону. И туда сейчас бежал он, бежали справа от него Солодовников и примеченный накануне, у входа в землянку, горбоносый с ощеренным в крике ртом молдаванин… На ходу он подхватил доску-боковину из разбитой немецкой фуры. Алексей вначале не понял, зачем ему эта доска нужна. Но тут зачернела промоина. Осклизлые обкрошившиеся края. Упора для ног нет, перескочить ее невозможно. Молдаванин просунул доску на ту сторону промоины, перебежал через нее, вслед за ним — Алексей и Солодовников.

А позади — то, чего не видели наступающие цепи: съезжали на лед санитарные двуколки, волокуши и полуторки с распахнутыми на всякий случай дверцами кабин, пробовали крепость и устойчивость льда гусеницы орудийных тягачей и самоходок, спускались и след в след шли стрелки второго эшелона… К проруби, у которой продолжал натягиваться оранжевый провод уносимого подледным течением связиста, подбежал его товарищ, обрезал кусачками нитку, быстро подсоединил к своей и пустился нагонять роту…

Алексей, подскочив к берегу, пробовал вцепиться за каменный выступ, подтянуться наверх, к обрыву, однако только искровянил пальцы, они соскальзывали с обледенелого и облизанного волнами камня. Попробовал взобраться по оставшейся от причала какой-то железной балке — и тоже не удалось. Заметил шагах в двадцати от себя расщелину, кинулся к ней. Там лежал на спине Маковка — руки прижаты к вздымающейся груди.

— Ранен?

— Нет, отдышаться не могу.

У Алексея и у самого сердце, казалось, набухло, распирало, колотилось учащенно, в ушах шумело. В найденное укрытие с ходу втиснулось еще четверо — Янчонок, Рябцев и два незнакомых красноармейца. Как бывает часто при прорыве, уплотненные боевые порядки рот и батальонов смешались. Неподалеку от расщелины, оставаясь невидимым, бил крупнокалиберный пулемет. Алексей пополз вверх по сужавшейся в желобе промоине, но его опередил Рябцев.

— Постойте, товарищ капитан, я разведаю.

— Возьми гранаты.

— У меня есть.

Рябцев, подтягиваясь на руках, вьюном поднялся вверх, свернул куда-то в сторону. Были видны только подошвы его ног с поблескивающими, отшлифованными на льду подковками. Вскоре вернулся:

— Бронеколпак у них там… метров семьдесят… И поле чистое, не подобраться.

Алексей послал Янчонка доложить Фещуку обстановку. К этому времени в расщелину втиснулась вместе с командиром отделения еще группа красноармейцев.

— А где ваш взводный?

— За причалом. Пошли вперед.

— А вы чего ж сюда?

— Так и здесь же надо…

Откуда-то сбоку, пригибаясь, влезли в расщелину Фещук и связист.

— Что сбились, как тараканы? Ждете контратаки? А задачу выполнять теща будет?

Эта узкая, обледенелая щель уже была для Фещука его НП, и он словно видел или хотел видеть перед собой свои развертывающиеся в новом штурмовом рывке роты. Но, выслушав Осташко, ни слова не сказал, торопливо взял у связиста трубку:

— Пятый, Пятый… прошу огня… Нет, не подавили… Что? Ориентир железная балка… Чуть глубже бронеколпак… Да что они, сами не видят? Сбейте его, дьявола… Левей мои продвигаются.

А на середину реки еще раньше выкатилась и вступила в поединок пушчонка, казавшаяся отсюда совсем беззащитной. Рядом с ней недвижно распластались два тела. Третий из расчета, невидимый за щитом, стрелял. Помогая ему, после напоминания Фещука рявкнули на том берегу орудия крупного калибра… Снаряды перелетели через головы сидевших, разорвались, за воротники шинелей посыпались земля и снег.

— Разворотили, дымится, — выкрикнул сверху наблюдавший за бронеколпаком Янчонок и скрылся за кромкой нависавшего берега. Он, а за ним еще кто-то из соседей, так же выжидавший этой минуты, оборвали наступившее безмолвие криками «ура».

И этот крик, разноголосо ширясь, покатился вдоль всего берега.

К вечеру полк Каретникова и его соседи расширили плацдарм и закрепились на западном берегу Вислы. Хотелось, да и чувствовалось, что можно продвигаться и дальше, глубже, если бы не короткий зимний день и не густые минные поля. Уже подорвались двое красноармейцев из недавнего пополнения, из роты Литвинова. Очевидно, с этой же преградой встретились и другие батальоны. Каретников сам позвонил Фещуку, приказал закрепиться на том рубеже, к которому вышли, и накормить людей.