— А там за огневым валом… Знай прижимайся… Тебе ж втолковывал взводный насчет осколков, куда какие летят…

— И я его слушал… А вот этим самым осколкам кто втолкует, чтобы они своего не полоснули?

— Это уже не опрометью надо, умеючи.

— Эх, прижался бы с охоткой к своей Аграфене Михайловне…

Алексей, направлявшийся в роту к Солодовникову, услышал обрывки этого разговора, подошел к солдатам. Свою Аграфену Михайловну вспомнил ефрейтор Спасов, рыжеволосый низенький красноармеец из Пензы с двумя медалями «За отвагу». Алексей уже давно убедился, что в каждой роте, даже в каждом взводе и отделении, помимо возглавляющего их командира есть еще и другой возглавляющий — не облеченный никакой властью, подчас совсем со стороны неприметный, но приближающий к себе остальных то ли дружеской словоохотливостью, то ли душевной открытостью. У пулеметчиков таким был, пожалуй, Рында, в третьей роте — Солодовников, здесь — Спасов.

— А что, она у тебя тоже огневая? — на ходу подхватывая шутку, спросил у него Осташко.

— Ох и огневая, товарищ капитан, — бойко, с явным удовольствием откликнулся Спасов. — Из-за нее дважды чуть было под указ о прогулах не попал, проснуться утром никак не мог…

— Тебя, я вижу, папаша с мамашей в веселую минуту задумали, а?

— Угадали, товарищ капитан. Недаром меня и Адамом нарекли.

— А при чем здесь Адам?

— Ну как же, он-то был веселым парнем…

— Откуда знаешь?

— Да ведь если б не так, то, представляете, какое бы скучное человечество от него с Евой пошло?! И деваться некуда было бы… Одна зевота! А так вроде бы еще и ничего, неунывающее, а это ж тоже наш постоянно действующий фактор… Знамо, кроме фашистов, так их я за людей не считаю.

— Вот ты бы, Спасов, еще и Мусатова развеселил. А то вот заговорили об огневом, а он слушает вас и робеет.

С лица сидевшего на корточках Мусатова еще и сейчас не сошла растерянность, в разговоре он не участвовал, только переводил взгляд с одного говорившего на другого.

— Мусатов, вы поняли, чем выгоден пехотинцу огневой вал? Почему надо держаться к нему поближе? Да сидите, не вскакивайте.

— Так точно, товарищ капитан, понял.

— Ну а все же, что говорил взводный о разрывах снарядов? Запомнили?

— Говорил — будет хорошо… Все осколки летят на Гитлера, только один на меня.

Захохотали.

— Вот и не совсем так, Мусатов. И этот один до тебя не долетит, если будешь помнить о дистанции. Артиллеристы научились за два года, огонь ведут точный. Смотри, как это будет в бою…

Алексей начертил на дне окопа траекторию снаряда, обозначил его взрыв и разброс осколков, этот устремленный вперед смертоносный веер, показал и последующие переносы огня.

С любопытством смотрели на незамысловатый, заветвившийся на глине чертежик и остальные пятеро. А в глазах Спасова, за его приспущенными рыжими ресницами, как показалось Алексею, на этот раз проглянули не только веселое любопытство, но и какая-то взвесившая все, схожая со стариковской мудрость.

Во второй роте, куда шел Алексей, Замостин сегодня созвал партийное бюро батальона. Здесь была самая вместительная и удобная для этого землянка. Алексей заявился чуть ли не на полчаса раньше. Хотелось порадовать Солодовникова только что полученной газетой, в которой Сорокин опубликовал свой очерк о парторге и его братьях. Степан сдержал свое слово. Ему удалось через полевую почту разыскать еще одного из Солодовниковых — Александра, оказавшегося в армейских оружейных мастерских. Очерк с заголовком «Девять богатырей из села Долгуши» был разверстан на всю полосу…

Солодовников сидел у входа в землянку, натачивал обломком кирпича свою саперную лопатку. Алексей сразу заметил, что сержант чем-то расстроен, удручен. Поблагодарил за газету, спросил, можно ли послать вырезку домой, и остался таким же понурым. Словно тяготясь дальнейшим разговором, стал нервно сворачивать цигарку. Алексей, ожидавший, что очерк порадует сержанта уже одним тем, что в нем рассказывается словами очевидца об одном из братьев, удивился:

— Что с тобой, Солодовников? Приболел?

— Нет, товарищ капитан, болеть сейчас некогда, — помолчал и, видя, что его ответ не рассеял недоумения замполита, глухо добавил: — Только ведь восьмеро теперь нас… Не девять, а восемь…

— Что?.. Неужели Александр?..

Алексей, поняв, что случилось, подумал, что погиб именно Александр, с которым встречался Сорокин. Очерк запоздал, письмо пришло раньше.

— Нет, старший… Владимир… Помните, я вам рассказывал, что с первого дня войны никаких вестей? А сейчас переслали письмо из партизанского края… Он там комиссарил в отряде… Убит под Брянском…

Лазоревые глаза Солодовникова были сейчас сухими, немигающими, неподвижными, такими Алексей их еще не видел. И какие-либо утешающие, соболезнующие слова казались ни к чему, лишними — да и разучился он их произносить за время войны.

— Товарищ капитан, когда же душу смогу отвести?

— Теперь уже скоро, Павел… Сегодня ночью ждем саперов, — Алексей положил руку на плечо бронебойщика, с грубоватым мужским сочувствием обнял его. — Ну, а после саперов, сам понимаешь, и наш черед…

Пришли Фещук, Замостин и другие члены партбюро. Замостин вынул из полевой сумки кумачовую, величиной не намного больше пионерского галстука скатерку, накинул ее на штабель ящиков с гранатами, заменивший стол. С этой скатеркой, закрапленной чернилами и прожженной махоркой, Замостин никогда не расставался и в Верхних Хуторах расстилал даже на пеньке. Она придавала собранию торжественность, значительность и не только ему, Замостину, напоминала о той, что вот так же алела где-либо в пролете цеха, в рабочем общежитии, на полевом стане. А Алексею она словно приветно махнула из детства, из одного особо памятного дня. Тогда рабочие и партийные собрания зимой проводили под закоптелой крышей Центральных мастерских, а летом прямо в рудничном саду; выносили на травянистую поляну стол, и скатерть на нем малиново рдела под листвой акаций. На ветвистое, нависавшее почти над столом дерево и взбирались Алешка с Василием, чтобы услышать, о чем толкуют шахтеры, по-цыгански усевшиеся на траве тесным кругом. А к столу вышел отец. Никогда еще Алешка не видел, чтобы он так волновался. Даже начал вроде бы заикаться. Стал рассказывать про свою жизнь с самого малолетства… Про безземельную старобельщину, откуда приплелся в барачную по тому времени Нагоровку, про рудничное депо, где работал котлочистом, а позднее подучивался паровозному делу, про бронепоезд… Отцу задавали вопросы, спросили даже про Алешку и Василия, учатся ли. И кто-то засмеялся, выкрикнул: «Да вон, шалапуты, на дереве пригнездились, смотрите, не свалитесь отцу на голову…» Алешка и Василий отпрянули, торопливо прикрылись ветками, но успели увидеть обернувшееся вверх рассерженное лицо отца… Потом принимали в партию Лембика, работавшего тогда забойщиком…

…А те, кто сейчас с автоматами в руках сидели перед замостинской скатеркой, тогда, в горестном январе двадцать четвертого года, были еще моложе Алексея; или качались в люльках, или только-только брались за буквари… Вот и Золотарев, командир взвода, в ту пору, пожалуй, не знал другого оружия, кроме рогатки…

Замостин прочел его заявление, рекомендации. Лейтенант встал, начал рассказывать биографию. Родом из Читы, работал там на овчинно-шубном заводе слесарем; там же, на заводе, отец и мать. Призвали в армию в сороковом, служил в Забайкалье, оттуда по комсомольскому набору направили в пехотное училище в Свердловск. Закончил его и вот послан сюда… Голос Золотарева, густой, самоуверенный, с властным командирским тембром, оставался таким же и сейчас, здесь, на партийном бюро, и это, кажется, ну понравилось Замостину.

— А почему не вступил в партию в училище?

Золотарев словно ждал этого вопроса, не стал и задумываться:

— Очень уж далековато было, товарищ капитан.

— Далековато от чего? — сделал вид, что не понял, Замостин.

— От этого самого места. — Лейтенант, стоявший по стойке «смирно», поднял и опустил носок сапога, легонько притопнул им по утрамбованной земле блиндажа.