— Майор Фещук! — остановился и назвал себя один из офицеров, вопрошающе, с хозяйской требовательностью глядя на пришельца. Но эта требовательность могла и польстить. Ждали? Встречают? Ведь именно он, Фещук, командир первого батальона, час назад, по штабному повелению, стал для Алексея человеком, рядом и вместе с которым ему отныне быть. Осташко представился.

— Знаю, звонил Каретников, говорил о вас — Фещук вынул из варежки и протянул короткопалую, теплую руку. — А вот знакомьтесь со своим напарником. Секретарь партбюро.

— Капитан Замостин, — поздоровался парторг. В спокойно голубевших глазах никакого праздного любопытства — простое желание познакомиться.

Еще не зная друг друга, они, все трое, уже с первой встречи становились близкими, уже не нуждались в церемонных экивоках и вступали в те привычные отношения, какие останутся между ними невесть как долго. До нового командировочного предписания или до нового Подгурья…

— Так, так, вещмешок, я вижу, у замполита пустой, — проговорил Фещук с улыбкой, округлившей его и без того полное, хорошо выбритое лицо. — Вологда не накормила. В штабе дивизии об этом, понятно, не побеспокоились, а полк, догадываюсь, тоже ничего не предложил. С этого и начнем. Веди, Замостин, капитана. Пусть Чапля и Бахвалов придумают что-нибудь. А я скоро вернусь, поговорим.

Левее от дорожки лес редел, а за соснами проглядывалась поляна, откуда доносились то протяжные, то отрывистые возгласы команд. Туда и свернул Фещук.

— Пополнение вчера пришло, — пояснил Замостин, шагая по снежной целине обочины. Его валенки дружески уступали дорожку кирзовым сапогам Осташко.

— И как оно? — спросил Алексей.

— Всякое… Есть и обстрелянные, а больше новички, хоть годов и мест самых разных. Из Костромы, Перми, Вятки… Ну да ничего, подучим, было бы время. Горьковчан много, нашего комбата земляки.

— А он из Горького?

— Из Павлова. Это рядом. Слышал о таком? Когда-то половина России павловскими топорами избы ставила да павловскими ножами картошку чистила. Сюда, капитан, в эту землянку… Нагибайся — осела за зиму. Демидыч, ты тут? Мигом с котелком к Бахвалову, корми замполита.

— Рядовой Новожилов, — одергивая гимнастерку, вытянулся перед новым начальством худощавый, с морщинистым угреватым лицом ординарец. Загремел котелками.

Спустя четверть часа Алексей, не таясь, что действительно проголодался, жадно уплетал уже не надоевшую госпитальную болтушку, а обильно политую растопленным лярдом, щедро заправленную поджаренным луком кашу, ел и слушал Замостина. Сам не торопился с расспросами — пусть Замостин рассказывает то, что считает нужным, — про себя же думал, что здесь начинать, пожалуй, будет труднее, чем на Ловати. Там, в роте, хватило двух-трех дней, чтобы поименно знать каждого, а в батальоне? То, что здесь он только заместитель по политической части, не утешало и не убавляло ни одного из тех трехсот человек, судьба которых становилась отныне его судьбой. И там, в роте, они с Борисовым были на равных не только потому, что равно делили ответственность, но и потому, что обоих офицерами сделала война. А Фещук — кадровик, был кремлевским курсантом, позже, во время финской кампании, командовал ротой, на Волховском фронте получил батальон. Вот тебе ножи да топоры… Гляди, может и поприжать… Успокаивал себя тем, что политотдел-то, в конце концов, на всех один и партийная комиссия при любом единоначалии одна — и для Фещука, и для него, Осташко.

Но все это были не опасения — для них пока не было причин, — а просто размышления, свойственные в эти месяцы, как знал Алексей, не только ему, а множеству таких же, как он, — недавних политруков и комиссаров. И вот Замостин, видать, уже втянулся, привык и к новым порядкам. Для него все словно было так и раньше или, во всяком случае, должно было быть… Назначенные в роты и батальоны парторги… комсорги… партийное бюро, в котором секретарствует он, днепропетровский прокатчик, рабочий человек.

Вернулся Фещук.

— Ну, снял пробу, осмотрелся в нашей Кашубе? — спросил он с порога, дружелюбно перенимая, присваивая и себе то свойское «ты», которое уже перелетало меж Замостиным и Осташко; с секунду задержал взгляд на ордене Александра Невского на гимнастерке Алексея, снял полушубок — на груди две Красные Звезды. — Глубинка! Днем сами на линейке, ночью — волки да сохатые…

— Побольше бы таких глубинок.

— Оно так, а все ж недаром о нас и стихи сочиняют… Не забыл, Замостин? Как это он, лейтенант из армейской редакции, сказал?

Замостин усмехнулся, припоминая, потер лоб:

Фещук захохотал.

— Слышал? Приехал человек в командировку, осмотрелся и с ходу припечатал нас.

— Кстати, он, по-моему, тоже из Донбасса, — заметил Замостин.

— Как фамилия? — заинтересовался Алексей.

— Да вот позабыл. Мы его Минометкиным звали. В газете он часто так подписывается: Макар Минометкин. Шуточные стихи… В общем, сатира и юмор. Солдатам нравится.

— Ну, такого, понятно, в Донбассе не знал.

— Если не знал, то и знать уже не придется. Вышли мы из подчинения шестьдесят третьей. Передислоцировалась она. С голубики на морошку уехала… Снялась.

— Я об этом слыхал. Еще там, в госпитале.

— Команде выздоравливающих все известно, — согласился Фещук, — может быть, и про нас какой-нибудь слушок там бродил? А?

— Может, и бродил, но до меня не дошел. Сказано было только, когда вручали предписание, чтоб торопился сам.

— Гм, — переглянулся Фещук с парторгом, — это уже что-то новенькое. До сих пор не торопились. Позавчера Каретников даже приказал баню новую ставить, покапитальней. Второй день сосны пилим. А кто будет париться?

— По мне бы — я и еще одну срубил да оставил не жалеючи, — проговорил Замостин. Участвуя в разговоре, он между тем складывал на разостланную красную скатерку свои вещи — несколько книг и брошюрок, тетради, бритвенный прибор, какую-то жестяную шкатулку, которая, видимо, служила ему секретарским сейфом.

— А ты куда собираешься? — удивился Фещук и тут же спохватился: — Фу ты, позабыл… Так, может, и здесь потеснимся? Как ты, замполит?

Алексей и сам смотрел на сборы Замостина с чувством некоторой неловкости. Сжились, свыклись люди, а вот появился он, и все у них теперь врозь. Вспомнились нары ротного блиндажа. Там все проще. Пусть и приходилось поначалу скрючиваться от холода, но в середине ночи приятно было почувствовать горячую спину Борисова. Сейчас, пока не замечал сборов секретаря комбат, Алексей притворялся, что не замечает их и он. Есть старший… И когда этот старший предложил потесниться, сразу стало легче на душе.

— Что за вопрос? В таких хоромах да не поместимся?

— Ну, смотрите, мне по-солдатски и в стороне от начальства неплохо, — пошутил Замостин и стал выкладывать обратно свои вещи. — Лишь бы над головой не текло.

— Ладно, ладно, и солдату прибедняться не положено, а тебе тем более. Новожилов, скажешь Чапле, пусть поставит к ночи еще один топчан. Вот хоть бы и туда, к окошку, рядом с начштаба. Как раз влезет.

Но ставить топчан так и не пришлось. Фещук повел было Алексея по расположению батальона. Час назад брюзжавший на Кащубу, он теперь был не прочь и похвалиться добротностью и теплотой землянок, красным уголком, батальонной кухней и тем, что котелки не тащат в роты, а обедают тут же, в бревенчатой пристройке. На кухне к ним присоединился Чапля, командир хозвзвода, — русый грузный старшина с интендантской одышкой. Втроем шли от землянки к землянке. Над головами шумели сосны, язычком пламени переметнулась с ветки на ветку прикормленная красноармейцами белка. Пожалуй, она тут не одна. На снегу то под одним деревом, то под другим — россыпь шелухи от шишек. Неужели ему, Алексею, и в самом деле надо было спешить в эту обойденную, позабытую всеми штабными управлениями Кащубу? Не перестраховались ли в военкомате? Землянки пустовали — кто на занятиях, кто на хозяйственных работах. Но от дневальных, сбрасывающих дремоту и неестественно бодро вскакивающих для доклада, от ротных канцелярий, от потемневших дощечек-указок, прибитых на развилках дорожек, на Алексея вдруг повеяло такой прочной, непоколебимо устойчивой гарнизонной скукой, что он затосковал.