— Хорошие ребята, навещал их, — сказал Фещук. — Правда, старослужащих мало, один-два — в обчелся. Но с начальником заставы кое-что вспомнили. От Домачева в сорок первом почти рядом отходили. Глаз у него теперь стеклянный, свой потерял тогда… Комиссовать приказано, да упросил оставить. Шутит: «Кутузову можно было, а мне нельзя? Пока, мол, пограничный столб на место не поставлю, погоны не сниму».

— Да, полсотни километров — и Польша!.. Подумать только! — воскликнул Замостин.

— Позвольте уточнить по карте, товарищи командиры, — Трилисский развернул на коленях только что принесенную из штаба полка пятикилометровку. — Как здесь обозначено, область государственных интересов Германии… Читайте!

— С такими грабежными государственными интересами пусть распрощаются навсегда, — посмотрел на подсунутую начштаба карту Алексей. — Это надо забыть. Польша, и все!..

— Есть забыть, товарищ замполит! — охотно согласился Трилисский. — Кстати, товарищ капитан, в преддверии границы я достал одну любопытную вещицу. Можете взять ее себе на вооружение…

— Да не докучай, пожалуйста, хоть сейчас этой своей вещицей, — раздраженно, как будто услышал нечто знакомое и надоевшее, махнул рукой Фещук. — Успеешь еще. Капитану не до нее. Человеку после медсанбата надо осмотреться, а ты со своей цидулкой…

— Почему вы о ней отзываетесь так неуважительно, товарищ майор? — обиделся Трилисский. — Между тем, поговаривают, что она негласно рекомендована самой Москвой.

— Поговаривают! А ты и веришь! Что, у Москвы других забот сейчас нет!

— Напрасно вы так, право же, напрасно, — не сдавался начальник штаба. — Заботиться надо обо всем.

После этого разговора Алексей пошел в роты. За полтора месяца его отсутствия батальон пополнился, в каждом подразделении примечал новых, незнакомых людей. Но парторги рот остались прежние, и радостно было вновь встретиться с Солодовниковым, Зинько, Бреусом… Только минометчики оказались без своего партийного вожака — парторга тяжело ранило при недавней бомбежке.

Вернулся Алексей в штабной блиндаж поздно вечером. Там сидел за столом и что-то писал Трилисский. Увидев, что тот все еще держится обиженно и молчаливо, Алексей вспомнил прерванный разговор и сам спросил у начштаба, что тот хотел ему показать. Трилисский оживился, вынул из полевой сумки и протянул Алексею какую-то отпечатанную на машинке, многостраничную и довольно-таки зачитанную рукопись.

— Памятка, товарищ капитан. С трудом выпросил один экземпляр у Голикова. Есть кое-что полезное. Во всяком случае, пренебрегать ею, как пренебрегает комбат, по-моему, не стоит. Да вы и сами убедитесь…

Алексей читал и вначале никак не мог сообразить, почему Трилисский так настойчиво предлагает другим эти страницы. В них обстоятельно расписывались правила поведения — как вести себя в гостях, на улице, за обеденным столом… Что за чертовщина?! Потом вспомнил, что начштаба предложил памятку после того, как разговор зашел о близости границы, о Польше… «Можете взять себе на вооружение…» Ах, вот в чем дело! Он невольно улыбнулся.

— И вы усмехаетесь? — вспылил Трилисский. — Вот уж от вас этого не ожидал. Что вы находите здесь смешного?

Глаза Трилисского зажглись искренним негодованием. Обижать его вторично не хотелось. Он своей горячностью, непосредственностью напоминал Запольского.

— Смешного не вижу, — как можно мягче сказал Алексей. — Однако удивиться удивился… Почему надо размножать эту шпаргалку именно сейчас?

— Странный вопрос… Неужели непонятно? До сих пор мы воевали дома, на своей земле, а теперь… впереди чужбина.

— Так что же? Мы приглашаемся туда на светский раут?

— При чем тут светский раут? Это нормы поведения, приняты повсюду. Напомнить о них нелишне. И кроме того, здесь есть просто интересный познавательный материал.

— Ну, если познавательный, другое дело…

— Да, познавательный! Вам известно, например, откуда ведется обычай, предписывающий мужчине идти слева от женщины?

Алексей, улыбаясь, пожал плечами.

— Ага, вот и не знаете!

— Допустим…

— А это заведено исстари. Ведь оружие — саблю, рапиру — носили на левом боку, и, значит, так можно было быстрей и удобней выхватить его, чтобы рыцарски защитить женщину.

— Дорогой мой, — теперь уже не сдерживаясь, смеялся Алексей. — Мы ведь с вами хорошо, очень хорошо знаем другое… Начиная с тридцать восьмого года и позже многие потомки этих самых рыцарей, не говорю, что все, но многие, нисколечко не спешили выхватить оружие и защитить тех, кому исстари положено идти справа от мужчины. Так оно, это оружие, на левом боку и осталось… А Фещук не вкладывает его в ножны уже ровно три года. Кто же кого должен учить нормам поведения? Не мудрено, что он посматривает на эти назидания госпожи Семеновой искоса.

— Что за госпожа Семенова?

— А это вспомнился один виденный в Вологде старый экслибрис. «Кабинет для чтения госпожи Семеновой». Вот и подумалось, что и памятка с ее книжных полок…

— Значит, по-вашему мнению, она ни к чему?

— Я так не сказал бы… Но только пойми, мы уже бо́льшему можем поучить!

В блиндаж вошли Фещук, Замостин, и, щадя самолюбие начштаба, Алексей не стал продолжать спор, да он, в сущности, был закончен, по крайней мере для него. Если в последующие дни и приходилось мысленно возвращаться к нему, то уже по другому поводу.

…Седьмого июня стало известно о высадке войск союзников на северном побережье Франции. То, чего так долго ждали, о чем не один год писалось в дипломатических посланиях и представлениях, о чем говорилось и за «круглым столом» Тегерана, и у солдатских костров, наконец-то свершилось. Алексей читал газеты, отдавая должное грандиозности начавшейся операции — ее замыслу, масштабам, выполнению. Одиннадцать тысяч самолетов первой линии, брошенных в бой… Четырехтысячная армада кораблей, пересекшая Ла-Манш… Сотни линкоров, крейсеров и эсминцев, открывших огонь по побережью… Здорово!

Взял газеты и направился в окопы.

Принесенная им новость обрадовала всех. Вот она, долгожданная подмога! Но перечисляемая столь подробно военная техника, двинутая на материк, вроде бы никого не удивила. Во второй роте поинтересовались другой цифрой.

— Товарищ капитан, разрешите вопрос. А на сколько ж продвинулись?

— В этой газете пока не пишется. Но сегодня связисты поймали передачу… Якобы прошли в глубь побережья на десять миль.

— А по-нашему?

— Если округлить — примерно шестнадцать километров.

— Ясно!..

Задавал вопросы Рябцев и, услышав ответ, остался сидеть на лотке из-под мин с бесстрастным лицом. Что ему ясно? Алексей ждал, что он что-то добавит, но Рябцев флегматично завозился с кисетом.

— Знаете, почему он замолчал, товарищ капитан? — перехватив ожидающиий взгляд Осташко, вмешался Спасов. — Он сейчас арифметикой занялся, подсчитывает, сколько на его личном спидометре за три года нащелкало… Как, Рябцев, угадал я?

— Ты, Адам, да не угадаешь?! — ухмыльнулся Рябцев.

— И какую ж цифру подбил? Накрутило, пожалуй, с лихвой, если с сорок первого начать… А на твоем разве меньше?

— Я свой в госпиталях и на побывке выключал, у меня километры чистые, фронтовые. Без малого шесть тысяч. Можно хоть и на карте проверить этим, извините… как его… курвиметром. Однако все равно, если прикинуть их к Франции, то уже трижды туда и обратно прошел…

Об этой солдатской мере, с точностью спидометра отсчитывающей пройденные дороги войны, Алексей упомянул и в политдонесении, которое написал вечером в тот же день. Каретникову солдатские комментарии по поводу вторжения союзников понравились; стал по телефону уточнять фамилии солдат: видимо, собирался доложить выше…

— Однако умалять тоже не надо, — посчитал все-таки нужным предупредить он. — Читал сегодня интервью товарища Сталина?

— Нет, мы газет еще не получили..

— Так вот, почитаешь… Товарищ Сталин называет вторжение блестящим успехом, достижением высшего порядка… Что ж, правильно. Объединенные нации!.. Нам еще с ними не только доколачивать фашизм, но и потом вместе отвечать за все, что будет на земле…