— Просто появились такие дерзкие предположения.

— И ты кого имеешь в виду?

— Хотя бы Султанову.

— Ну, за нее я спокоен.

— Вот как! А я-то как раз считал иначе…

— Красива? — даже с некоей хозяйской горделивостью осведомился Метц.

— Да уж что и говорить…

— Гм… И не один ты такого мнения, есть товарищи званием и должностью куда повыше. А только, знаешь, что она одному из таких сказала? Если, мол, придется, то буду выбирать я, а не меня… Понял?

— Ишь ты! Для житейского девиза неплохо… И какой же смысл она в него вкладывает?

— А вот и вникай… Сама она из Нагорного Карабаха. Там издревле невест умыкали или брали за калым. Феодально-родовые или даже первобытнообщинные пережитки… Вот теперь и пробудилось, заговорило в ней что-то вроде многовекового протеста за всех своих одноплеменниц… Тем более что в своем Карабахе она среди женщин едва ли не первой врачом стала. А в общем, Осташко, если тебя потянуло к разговору на такие темы, то, по-моему, действительно пора тебе отсюда и выписываться.

— Испугался? — захохотал Алексей.

— А черт тебя знает… До сих пор у меня в медсанбате насчет всего этого был полный порядок. А в такие тихие дни, без белых халатов, только гляди да гляди… И когда ваш брат выздоравливающий начинает примечать, что ему не положено, то значит — пора выписываться… Ишь, разъелся!..

— Ладно, ладно, сам знаю, что пора.

…А тылы дивизии вновь поднимались вдогонку за ее штабом, за ее полками, передвигавшимися в эти апрельские дни на юг, на левое крыло Первого Белорусского фронта. Передвигался и медсанбат. Алексей не хотел ехать в «студебеккере», предпочитал полуторку: в фургоне, с его затянутым брезентом кузовом, видно только то, что остается позади, а он уже тянулся нетерпеливым взором к тому, что набегало навстречу… Такие же, как и на Северо-Западном, но куда щедрей пригретые южным солнцем и оттого еще более живописные непролазные пущи и урочища украинского полесья, мшистые темно-зеленые топи, заливные луга, безмолвные редко разбросанные хутора, из которых, казалось, вот-вот выйдет колдунья. Из Овруча свернули на Олевск, а там легла прямая дорога к Сарнам. И все-таки с борта полуторки, всматриваясь в незнакомые места, Алексей не раз возвращался мыслью к знакомому, к пережитому в эту затяжную и довольно-таки невезучую для него зиму…

…После Орловской битвы и победных наступательных боев на Брянщине, что осенью вывели дивизию на землю Белоруссии, особенно томительной казалась наступившая вслед за этим пауза. «Оперативная пауза», — как говорил Фещук. Ее прервали начавшиеся в декабре бои за Гомель, Речицу… И затем снова в оборону, а позднее — в резерв фронта. Здесь-то, во время пребывания дивизии в резерве, его и подстерегла эта беда. Случайная, хотя если вдуматься, то какая на фронте не случайна? Даже выстрел в упор бывает мимо… Политотдел прикомандировал Осташко на некоторое время к местной комиссии по расследованию фашистских зверств в Озаричском районе. Несколько дней он провел в деревнях, превращенных гитлеровцами в концлагеря, куда сгонялись и где гибли от голода, от повально косившего сыпного тифа тысячи и тысячи мирных жителей — женщин, ребятишек, стариков. Опрашивал тех, кому удалось выжить, насмотрелся и наслушался такого, что, кажется, постарел сразу на много лет. Больнее и страшнее всего было разговаривать с ребятишками. Картофельно-землистые, в струпьях, лица, бьющий костлявые тельца коклюш… В глазах ничего детского… Загнанность, притерпелость ко всему… Спали на снегу рядом с теми, кто метался в горячечном тифозном бреду. И самим уже не хватало сил выбивать вшей. Ели корни трав, забытую на огородах мерзлую свеклу… Сколько ж теперь нужно людского труда и тепла, чтобы вернуть им веру в жизнь! Алексей спешил, возвращаясь в дивизию, представлял себе, как станет рассказывать в батальоне о кошмарах Озаричей… Ехал в попутной полуторке. Смеркалось. Разминаясь со встречной машиной, полуторка уклонилась от дороги на присыпанную снегом обочину, и вдруг со страшным грохотом разверзлась земля: наскочили на мину… Пришел в сознание через два дня в медсанбате. К счастью, отделался контузией, тяжелой, но только контузией. После того как вывели из шока, долго не мог говорить и слышать. Все тело казалось избитым, измолотым. Хорошо, что все это произошло уже в расположении дивизионных тылов и его подобрал свой медсанбат. Да и то потребовалось содействие Каретникова — спасибо ему — настоял, добился через политотдел, чтобы оставили на излечение здесь, на месте, среди своих. И сейчас ничто уже как будто не должно тревожить. Еще неделя, не больше, и он будет в батальоне. Пора, пора!

В середине дня, не останавливаясь, проехали Сарны. Судя по всему, город этой ночью бомбили. Казалось, что здесь взмахнули гигантской железной метлой, разворошили весь мусор да так и оставили его неубранным. В воздухе висела гарь, пыль. На улицах лежали поваленные взрывной волной заборы и телефонные столбы. Больше всего досталось железнодорожному узлу. Чернели воронки на путях, дыбились плиты вокзального перрона. Неподалеку от станции, в сквере, вповалку отсыпались на весенней траве зенитчики, изнуренные беспокойной ночью.

Фургоны с красными крестами, проделав за этот день почти двухсоткилометровый путь, остановились лишь тогда, когда за холмами скрылись и черепичные крыши Сарн, и пойма разлившейся Горыни. Соблазняла мысль остановиться около реки, но начальник переправы властвовал и над прибрежными лугами, отгонял все машины прочь. Выбрали для ночевки опушку леса, растянувшегося по косогорам долины. А часом позже до команды выздоравливающих дошел слушок, что, видимо, обоснуются здесь надолго. Та полоса переднего края — севернее Ковеля, — которую предназначалось занять дивизии, находилась недалеко отсюда.

Еще не стемнело. Алексей, разминая занемевшее после тряски в машине тело, бродил по лесу. Если бы в батальоне знали, что он так близко, наверняка прислали бы кого-либо с почтой. Поднакопились, должно быть, письма от Вали, из Нагоровки… Может быть, навестили бы Фещук или Замостин? Хотя если вышли к переднему краю, то им работы хватает… И ждут его… А он все еще прохлаждается, все еще в стороне от их забот…

На лесной прогалине из влажной земли показались высокие глянцевитые лопасти свернутых в трубочки листьев. Зеленые свитки… Извечные манускрипты весны… Похожи на ландыши, однако самих цветов пока не видно. Только их волнующее предвестие — тонкий, нежный запах почек и оттаявшей после недавних заморозков коры, редкой молодой листвы. Алексей поднял руки, сделал глубокий вдох. Замер, прислушиваясь к себе. Та глухая боль, что перехватывала грудь раньше, почти не ощущалась. Еще один глубокий вдох, еще. С наслаждением повторил движение. Вместе с чистым лесным воздухом в грудь вливалась, распирала ее животворная бодрость. Сзади хрустнул валежник. Чьи-то шаги. Оглянулся и увидел за кустом орешника Султанову. В легкой салатного цвета кофточке. Снятый китель перебросила через руку. Вместе с ним будто скинула и обычную строгость, официальность и еще более по-девичьи похорошела, улыбалась.

— О, вот это я одобряю, Осташко. Лучшего места для зарядки не найти.

Неожиданная встреча ее нисколько не смутила, растерялся Алексей. Прежде, как и всех, называла его просто «больной», потом «выздоравливающий», оказывается, помнит и фамилию.

— Да, очень уж хорошо здесь, товарищ майор. Апрель, а, видите, зелень уже совсем майская. Не хватает соловьев…

— Наслышались их под Орлом и теперь скучаете?

— Ну, там сейчас концерт за концертом… Пора бы какой-либо бригаде залететь на гастроли и сюда.

— О, узнаю директора Дворца культуры…

Она и это, оказывается, знала!

— По-моему, где-то неподалеку ручей, а?

Султанова стала пробираться через кусты, и Алексею не оставалось ничего другого, как пойти следом за ней; потом опередил ее, отводя в сторону и придерживая перед ней цепкие, хлесткие ветки. Когда оборачивался, видел ее оживившееся лицо, блестевшие в лесной сумеречности глаза.