Впрочем, случай Прокофия может из статистики и выпадать. В литературе высказано предположение, что Матрена вышла за него замуж, уже побывав в первом браке княгиней Мещерской[812] (то есть вошла в семью Демидовых скорее всего вдовой). Статусная логика в таком породнении для Демидовых существовала: одворянившийся ремесленник женился на одворянившейся же в прежнем браке купчихе. Вот бы еще документы, этот факт подтверждающие, обнаружить…

Когда он женился? В точности не известно, но с достаточной вероятностью событие можно отнести ко второй половине 1720-х — началу 1730-х годов[813].

В целом туманное детство и юность оставляют в отношении Прокофия очень неопределенное впечатление. Какие-то следы дворянского воспитания, какие-то — свойственного кругу богатого городского населения, но населения податного, непривилегированного. Среда его жизни и общения, формировавшая личность не меньше, чем целенаправленное воспитание, — вполне простонародная. Соответствуют ей и выработанные привычки.

Сказанное очень наглядно демонстрирует следующий сравнительно ранний, 1728 года, биографический эпизод — фактически первый, в котором Прокофий выступает и как действующее лицо, и как лицо говорящее — высказывающее свое отношение к обществу и принятым в нем правилам.

17 июня 1728 года Арефий Авдеев, человек тульского помещика майора С.М. Извольского, подал в Тульскую провинциальную канцелярию словесный извет, в котором сообщил о происшествии, незадолго перед тем приключившемся с крепостным крестьянином Извольского и двумя наемными работниками. Крестьянин деревни Щегловой Матвей Никитин и работники Клемен (Клим) Васильев и Иван Кирилов везли в Тулу на продажу камень. Дорога шла мимо демидовского завода на Тулице. Не доехав до него, на принадлежавшей Извольскому пустоши Воробьевке возчики устроились ночевать. В это же время там находились Прокофий Демидов с компанией: заводским работником Демидовых Савелием Засыпкиным и двумя казенными кузнецами Лаврентием Бараньевым (Барановым) и Акимом Князевым. Они выкашивали рожь, готовя место, «где послать надлежит сети ловить перепелов». Крестьяне решили защитить господскую ниву и, подойдя к птицеловам, спросили: «За что рожь косите и толочите?» В ответ Прокофий, «умысля» (то есть осознанно, с умыслом), стал по крестьянам стрелять из пистолетов и их, как выражается Арефьев, «перестрелял». Раненые, они пребывали «при смерти, толко едва живы». Произведенный осмотр зафиксировал у Матвея Никитина две раны в правой руке и одну на голове. Тяжелые ранения получили и его спутники[814].

На следующий после подачи извета день Авдеев обратился с просьбой Прокофия Демидова и бывших с ним «сыскав, в озарническом стрелянии роспросить, а по роспросу розыскать». Просил осмотреть место происшествия — «покошенную и потолоченую» на нем рожь, для чего послать туда «кого надлежит».

На основании прошения 20 июня на пустошь Воробьевку и завод Демидовых был отправлен подьячий Петр Кашкаров. При осмотре потравленных птицеловами хлебов обнаружилось, что скошенным пятном (примерно 4 на 6 саженей) и разломанными шалашами ущерб, нанесенный полю, не исчерпывается. От этого места, писал Кашкаров, «многое число потолочено ржи, как можно ходить за перепелки». Осмотрев место преступления, посыльный и понятые отправились на завод, где к подьячему вышел сам Акинфий Демидов. Кашкаров потребовал Прокофия, объявив, что намерен забрать его с собой. Заводовладелец выдать сына и работника отказался. Отвечать по обвинению он соглашался не раньше, чем Извольский подаст челобитную «своим имянем, а не человека своего»[815]. Такая тактика, не будучи юридически безупречной, делала не столь демонстративным нежелание сотрудничать со следствием. Если Извольский пребывал в отлучке (а, похоже, так и было) — держаться за этот аргумент можно было долго.

Двое свидетелей — Баранов и Князев — были казенными кузнецами. Требовать их выдачи от Демидова смысла не имело — они «ведались» в Тульской оружейной конторе. Обращение к ней успеха также не возымело. Она согласилась предоставить «своих» не раньше, чем к допросу станет ключевой фигурант — младший Демидов. Одновременно контора напомнила, что дела, касающиеся оружейников, рассмотрению местной гражданской администрации не подлежат.

За Демидовым на завод из провинциальной канцелярии посылали еще дважды. Хозяин к посланцам воеводы больше не выходил, отправлял служителя, а тот повторял сказанное Акинфием при первой встрече: Демидовы по этому делу станут отвечать не раньше, чем Извольский подаст жалобу от своего имени.

Ход дела застопорился. Истцу только и оставалось, что напоминать о нем, прося законного удовлетворения. Безрадостная картина нарисована в прошении, поданном 16 мая 1729 года: один из «стреленных» Демидовым крестьян, Васильев, от ран скончался, а остальные продолжают лежать при смерти (из чего заключаем, что ущерб здоровью в первом «извете» преувеличен не был). Авдеев «порицал» Демидова, «приличая» его к «смертному убивству»: писал, что «им, Демидовым, чинить смертное убивство не первое», напоминал, что «племянник оного Акинфия Демидова родной Иван Григорьев сын Демидов умышлително и отца своего родного убил до смерти и в три года мыслил и застрелил»[816].

Привлечение Авдеевым внимания к бывшей тогда у всех на слуху кровавой драме в семье Демидовых объясняет сделанный Акинфием выбор линии защиты. Выстрел, сведший в могилу его брата, прозвучал 14 мая — всего за месяц до выстрелов на ржаном поле. Очень вероятно, что сопротивление Акинфия выдаче сына явилось реакцией на крайне неприятное положение, в котором с недавних пор пребывала фамилия. Иван, двоюродный брат Прокофия, обвинялся в отцеубийстве со всеми вытекающими из этого последствиями — арестом и розыском с применением пыток. Защищавшая Демидовых броня, выкованная нажитым ими богатством и связями, получила как минимум вмятину, а возможно, и трещину. Не сказать, что раньше им дозволялось в Туле все что угодно, но многое — действительно дозволялось. Майской ночью 1728 года отношение общества к ним как к людям, стоявшим над законом, было поколеблено. Это прямо выразил в своей жалобе Авдеев, указавший на сходство в действиях братьев, один из которых уже вполне официально считался убийцей. Акинфий осознавал опасность таких параллелей. Осознавая, тормозил разбирательство.

Акинфий победил. Несмотря на благоприятный момент, привлечь Прокофия к ответственности по делу о стрельбе по крестьянам не удалось. На допрос Прокофий не являлся — все лица, посланные за ним из провинциальной канцелярии, возвращались ни с чем. Отчаявшись, Авдеев в мае 1729 года попросил принять решение по его иску в обход саботируемой ответчиком нормальной процедуры: «указ учинить по Уложенью и по правам»[817]. Просьба удовлетворена не была. Дело буксовало. Оно выдыхалось.

В мае 1733 года по сути вопроса наконец высказался Прокофий Демидов, за пять прошедших после инцидента лет, можно думать, вполне уверившийся в благополучном для себя его исходе. В поданном в провинциальную канцелярию прошении он уведомил, что по прибытии из Петербурга в Тулу ознакомился с поданной Авдеевым челобитной. Тот, в очередной раз напоминая о несчастных возчиках камня, именовал в ней Прокофия «умышлительным человеком, и смертноубивцею, и ведомым озорником, яко сущаго вора и злодея». Придерживаясь избранной линии защиты, Прокофий заявлял, что такое прошение «без верющей челобитной и принимать не подлежало». Он напоминал об условии, выдвинутом Акинфием приходившим за Прокофием (последний, по словам отца, находился тогда в Петербурге). Объяснение тому, что челобитная от имени Извольского подана так и не была, Прокофий находил в том, что истец, осознавая его, Демидова, «правость», понимал, что Авдеев — «плут»: «оные (извет и челобитье. — И. Ю.) без воли ево, Изволского, подавал». Замечательно интересна реакция Прокофия на присутствующие в челобитной Авдеева характеристики Демидовых и его самого (по оценке обвинителя — «смертноубивцы», вора, злодея и проч.). Прокофия возмутило, что его противник к этим «укорителным» словам «примешивал еще и постороннее: о убивстве дяди ево Григорья сыном ево Иваном Демидовым» (сам этот факт Прокофий, разумеется, не отрицал). Иван «за то богомерское преступление… кажнен смертию». Но, решительно заявляет Прокофий, «то ему, Демидову, или фамилии их ни к малой укоризне не прилично. Всяк звание приемлет от своих дел, а отец де ево, Акинфей, и он, Прокофеи Демидов, люди добрые и снабдены высокой императорского величества милостию». Вот как.