Епархиальную власть (Пономарев обратился и к ней) донос обеспокоил серьезно. Епископ Коломенский Вениамин потребовал разъяснений от архимандрита Дионисия. Тот ответил, что тело покойной не осматривал, доверившись словам священников. Их опросили. Оба, а также протопоп Михаил, сообщили, что об угрозе убийства ни от самой девицы (при исповеди), ни от кого другого не слышали. Нечто настораживающее сказал поп Трофим, приобщавший ее Святых Тайн: девица, дескать, телесным видом казалась «недавной болезни», «того ж дни во всем совершенном была здравии». Но от выводов воздержался: «от убиения ль умерла, того не ведает». С учетом того, что никто из допрошенных даже предположительно не поддержал версию убийства, а также «за недопросом некоторых светских людей», начатое по распоряжению епископа расследование было остановлено.

Все вроде бы успокоилось. Но наказанный кнутом Пономарев в том же 1734 году бил челом еще и Кабинету министров: дело, произведенное в провинциальной канцелярии, решено «в противность указам и ему наказание учинено напрасно»[501]. Слабый его голос был услышан и сочтен достойным внимания. Кабинет в следующем, 1735 году решил в нем основательно разобраться, для чего послал в Тулу облеченного полномочиями капитана лейб-гвардии Преображенского полка Федора Лаврова. О сделанных им открытиях — позже.

Не приходится сомневаться, что слухи и догадки, которыми обросла смерть Татьяны Демидовой, бурно обсуждались тульскими обывателями. В вышедшей через полтора столетия книге П.И. Малицкого «Приходы и церкви Тульской епархии» (1895) сообщено предание, являющееся отголоском этих разговоров. Оно объясняет причину появления в тульской Николо-Зарецкой (Демидовской) церкви одного из ее приделов.

«Придел св. ап. Андрея Первозванного был и в прежней деревянной церкви, на что дают указание сохранившиеся каменные столбы на месте прежних алтарей; тоже говорит и местное предание; оно первоначальное устройство иконостаса связывает со случаем из семейной жизни Никиты Демидова, говорит, что он устроен "на костях" его дочери. У Демидова, так гласит предание, были разного рода тайные подвалы и ходы; дочь его однажды из любопытства отперла один из подвалов, чем вызвала такой гнев со стороны отца, что он ударил ее так сильно ключами, что она от того умерла; этот случай был на день св. ап. Андрея Первозванного, почему кающимся отцем и устроен придел в честь этого апостола»[502].

Предание демонстрирует обычную для фольклора переработку исторического материала — его упрощение в отношении действующих лиц и элементов сюжета. События жизни всех Никит из рода Демидовых, а их в роду было несколько, стягиваются к одному, не уточнено к какому, — значит, к наиболее известному, первому. Сюжет конструируется из стандартных мотивов: запретная комната, ключи (как символ запрета и орудие возмездия за его нарушение), грозный отец, детоубийство… Создатель мифологизированной истории семьи монтирует факты, подчиняясь законам жанра. Как следствие, факты при проверке друг с другом часто не согласуются. Татьяна умерла летом 1734 года, когда достраивалась каменная церковь (нижний храм в ней был уже освящен, в нем служили), а деревянная — или готовилась к разборке, или скорее была уже разобрана. Создавать в ней (деревянной) новый придел не имело смысла. Не было придела — не было и столба, отмечавшего позже его место. Положение можно спасти, предположив, что в более раннее время в семье Демидовых произошла другая похожая история. Но документы о ней молчат, да и мы считаем это маловероятным.

Какие-то отголоски печального события долетели, может быть, даже до Урала. Приведем предание, совсем уже фантастическое, записанное на Каменном поясе: «Есть тут у нас в Билимбае рощица Могилица. На косогоре стоит особняком. Люди сказывают, похоронил тут заводчик Демидов свою дочь. Зверь человек был. А дочь-то у него красавицей была. Отчаянная девка. С гусаром жила да убежала. Отец отыскал да и убил. Похоронил на косогоре. А потом рощицу насадил. Сверху поглядишь: будто имя Мария из сосен сделано. Сам же убил, сам и живой памятник сделал. Вот поэтому и назвали рощу Могилицей»[503].

Не станем обсуждать правдоподобность этой странички из истории мемориального ландшафтного дизайна. Отметим лишь, что, хотя Билимбаевский завод дал первый металл в том же году, когда умерла Татьяна, основан он был не Демидовыми, а бароном А.Г. Строгановым[504].

Посланный Комиссией на Урал капитан Кожухов, несмотря на удаленность от Москвы (до Невьянска — месяц пути[505]), с делами управился быстрее Васильева. Но это не значит, что стоявшая перед ним задача была проще. Он столкнулся с тем же, что и Васильев: неисправной документацией, укрывательством важных сведений, доносами… Тем не менее, взяв напряженный темп, Кожухов с него не сбивался, пауз себе не позволял, на мелочи не отвлекался, в полемику с начальством в отличие от Васильева не вступал.

Кожухов начал с Невьянского завода, куда прибыл не позднее 13 ноября. Сразу объявил приказчикам указ: «В чем будут против данной за подписанием ея императорского величества руки инструкции требовать сказок, то б показали сущую правду под присягою и под опасением смертные казни, ежели неправду покажут». С другим указом обратился к заводским работникам: предложил им, если могут доказать нарушения, доносить об этом, пообещал треть штрафа, который будет взят с виноватого. Четыре дня спустя запретил невьянским приказчикам куда-либо уезжать[506]. За нарушения грозил смертной казнью.

Вот каким застал Кожухов Невьянский завод осенью 1733 года. Четыре домны, три молотовые, в них четыре молота, один в починке. Семь фабрик (специализированных цехов). В двух «били» кровельные доски, в них же делали уклад и «малыя» крицы, которые шли на тонкое «указное» железо. Одна фабрика с молотом и тремя печами, плавившими медную руду. Якорная фабрика. Фабрика, на которой резалось и плющилось железо. Фабрика — «колокола медныя льют». Фабрика, где лудили жесть и кровельные доски. Пильная мельница. Посудное (медь и железо) производство[507]. Довольно внушительно, особенно если помнить, что домны кроме своих молотовых снабжали чугуном два передельных завода. Здесь же, на «старом» заводе, находился центр управления всеми уральскими предприятиями Акинфия Демидова.

Кожухов действовал по инструкции: опечатал книги, затребовал документы, подтверждающие законность владения предприятием, начал допрашивать персонал. Уже 15 ноября последовало первое «объявление» (так в документе вежливо именуется донос), внесшее в рутинную работу бодрящую интригу. К следователю явился поп невьянской заводской церкви Никита Петров, прослышавший о призыве извещать об утайках и обещании поощрять доносчиков. Сообщил: Иван Борисов, прибывший от Демидова, сказывал ему, что привез приказчикам Василию Николченину и Ивану Лыскову письмо, в котором требовано, чтобы в конторе «всякие письма, и книги, и записки до приезду помянутого капитана-порутчика господина Кожухова убрали. Которые по тому письму и выбраны, а держат де толко одни нынешние записки». Служителей, состоявших «у записок», приказчики из конторы «выслали»[508].

Вот оно как. Едва в Петербурге определилось, кто, куда, с каким заданием поедет, а Акинфий обо всем уже знает, уже посылает своего гонца, минимум на полтора месяца обгоняющего правительственного чиновника. У посланца приказ скрыть часть информации. Распоряжение доставлено. Времени подготовиться достаточно. Если бы не болтливость гонца (и что он полез к попу с откровениями — не знал, в чем каяться на исповеди?) и не склонность к доносительству невьянского священника, операцию «тайный архив Акинфия Демидова», вполне возможно, удалось бы сохранить в секрете.