Содержащаяся в этом отрывке информация, можно думать, во многом достоверна. Это не эротические картинки, представавшие воспаленному воображению. Свидетельство Паисия указывает, во-первых, на наличие несомненных старообрядцев среди ближайших родственников Акинфия. Такова старица Анна Дмитриева, во втором браке Прянишникова, двоюродная сестра Акинфия Демидова (ее мать, получается, была сестрой Никиты Демидовича или его супруги). Одно время она жила на Невьянском заводе, потом перебралась в Заонежье. Первым ее мужем был старший брат невьянского приказчика Терентия Ивановича Лыскова. Невьянские Лысковы, происходившие из посадского населения Соликамска, принадлежали к старожилам Невьянского завода — жили в нем почти с самого основания[716]. Старица Анна — не рядовой функционер. Она — деятель. Старую веру не просто исповедует, но служит ей (руководит общиной — «содержит толк перекрещиванцов»). И, несомненно, в той или иной степени ее распространяет, ведя миссионерскую работу.

Во-вторых, источник вскрывает связь Анны с выговскими старообрядцами. О помощи Акинфия Выгу сохранила память старообрядческая историография. Уже цитировались слова анонимного автора «Дополнения…» к «Истории…» Филиппова, прямо писавшего, что здешнее «общежителное братство от Демидова по премногу одолжено бысть». «Ово даянием пенязей, — продолжает он далее, — в ово медию и железом, ово же хлебом приволских промыслах». По его мнению, всё это — результат стараний «всеусердного попечителя» Гавриила Семенова: «Чрез онаго бо прозбу украси Выголексенское общежителство с прекрасным звоном, прислав многия колокола, которыя и доныне жителей своим звоном утешают. Наипаче много ползова сей Демидов общежителство по случившемся пожаре в Лексенском девичьем монастыре, такожде во оно время и на Коровьем дворе, в то бо егда услышав оный пожар много имения на строение посла, которым сооружиша бедным сиротам многия на вселения храмы, все ж сие бысть тщанием и услугою сего пользодателнаго мужа»[717]. Обнаруженная связь демидовской сестры с Выгом говорит о том, что щедрость к нему Акинфия могла иметь несколько причин. Прибыв с Невьянского завода в Заонежье, старица Анна не могла не посетить Лексинский монастырь, больше того, может быть, именно в нем или рядом с ним она и жила. Не принижая роли, которую сыграла пропаганда Гавриилы Семенова, видим, что связи Акинфия с Выгом были прочнее.

В-третьих, приведенные выше свидетельства демонстрируют деятельное внимание, оказывавшееся Акинфием своим уральским старообрядцам и их духовным лидерам (построил для них роскошные хоромы, которые и скитом-то назвать язык не поворачивается, лично посещал строительство и пр.), и — особенно интересно! — публично выраженные знаки уважения к ним (сажал в коляску).

Так был ли Акинфий Демидов потаенным старообрядцем? Судя по тому, что мы сейчас по этому поводу знаем, окончательного ответа на этот вопрос не будет получено никогда. В том числе потому, что при широком распространении такого явления, как «потаенный раскол», порождавшего весьма причудливые формы поведенческого компромисса для лиц, как бы одновременно принадлежавших вере «древлей» и «новой», даже при хорошей осведомленности в фактах определиться с конфессиональной принадлежностью конкретного лица трудно, подчас невозможно.

Но продолжающееся изучение вопроса применительно к Акинфию Демидову все больше приближает нас к ответу на заданный вопрос. Ответу положительному.

Вернемся к короткому периоду Акинфиева триумфа — к году с небольшим после памятного ему июльского дня 1744 года, когда императрица Елизавета Петровна взяла его в «протекцию и защищение». Все это время на Урале продолжалась напряженная созидательная работа: Акинфий снова и снова перечитывал им написанное, редактировал, добавлял новые страницы.

В 1744 году он пустил строившийся уже несколько лет Висимо-Шайтанский завод, осуществлявший передел чугуна Нижнетагильского завода, находившегося от него в 47 верстах. В том же году, в октябре, заработал четвертый завод из группы кунгурских — Ашапский. Он был крупнее Бымовского, имел восемь печей. Кроме того, в отличие от последнего, технологический цикл на нем являлся завершенным: полученная черная медь здесь же и очищалась[718].

Демидовский Урал заводами прирастал, в Туле же производство постепенно сворачивалось. Остановка там в 1744 году домны завода не остановила, но он был радикально «переформатирован». Из предприятия полного цикла превратился в передельное — перерабатывал в железо запас ранее выплавленного чугуна. Молоты еще ковали, но дни завода были сочтены. Запасы чугуна сокращались, а других доменных заводов у Акинфия поблизости не было. Правда, единственная тульская домна снесена не была (что позволяло дать делу задний ход), но на фоне продолжавшегося дорожания угля серьезных шансов вернуться в строй было у нее немного. Вот разве что Акинфий использовал бы Тульский завод в качестве разменной монеты в торге, который могло повлечь отделение Прокофия…

Акинфиев триумф последнего года не был безоблачным, впрочем, некоторые прежние его победы оказывались тоже не без камешка в сапоге.

К моменту подписания императрицей указа о защите Демидова уже существовала комиссия, учрежденная для изучения положения на серебряных алтайских рудниках. Беэр, ее глава, собирался в дорогу.

Он выехал в августе. Путь лежал на Екатеринбург, оттуда в Тобольск, далее на Тару. 20 января 1745 года «команда» Беэра (постепенно прирастая, она достигла шестидесяти человек) прибыла на Барнаульский завод, через неделю — на Колывано-Воскресенский. 4 февраля, взяв офицера с солдатами, восемь человек специалистов с учениками, 30 работников, Беэр отправился на «доставание на пробу» руд. Он ехал к Змеиной горе, где, как сказано в документе, «обыскал штейгер-мейстер Филип Трейгер золотую руду и ея императорскому величеству объявил»[719].

Неизвестно, повлияло ли поступившее в обход Демидова известие об обнаружении в алтайских рудах золота на отношение к нему императрицы. Но даже в худшем случае (если она решила, что Демидов это открытие от нее утаил), даровав ему милость, было неловко почти сразу ее лишать. Дело ограничилось тем, что Беэр получил дополнительное задание: обследовать руду еще и на присутствие в ней золота.

Руды на Змеиной горе Беэр добыл до четырех тысяч пудов. Улих, Юнгганс и Христиани разобрали ее по сортам. Среди прочего в породе обнаружились какие-то самородки. Первая их плавка, запущенная 26 февраля, дала из тридцати золотников исходного металла девять золотников чистого золота. Рапорт с отчетом о результатах работы, составленный Беэром два дня спустя, отправился в Кабинет в сопровождении ящичка с наидрагоценнейшим содержимым — первым алтайским золотом. Результаты были ошеломляюще великолепны. «Оказалось, — писал вскоре Беэр, — милостию Божиею и счастием ея императорскаго величества надежно впредь быть немалой руде квантитет разных сортов и выходу из них серебра и золота…»[720]

Приехав на Колывано-Воскресенский завод, Беэр демидовские плавки серебра здесь остановил. Возможно, опасался потерь по причине неотработанности технологии — хотел определиться в ней с помощью специалистов. Или уже готовился к отторжению от Демидова им обретенного? В феврале главный рудник, дававший серебряные руды, забрал в казенное управление. Забрал пока фактически, но после давших золото плавок уже не казалось фантастикой и юридическое его изъятие с принудительным расчетом с предшественником.