Важный пункт обвинений Игнатьева касался демидовской меди. Якобы у Никиты Демидова был договор с сибирским губернатором князем М.П. Гагариным, согласно которому заводчик должен был поставлять медь на монетные дворы по цене три рубля пуд. Акинфий его не соблюдает, «на денежной двор по 732 год ни одного пуда не ставил, а в народ де продает высокою ценою» — по 8—9 рублей, а в посуде и того дороже: до 12 рублей. Хоть бы и был у комиссара с Гагариным договор, рассудила Комиссия, медеплавильных заводов у Демидовых до 1722 года не было. С появлением таких Берг-коллегия определила, куда ее принимать, и цену поставки, которая учитывала реальные расходы. В общем, тот факт, что Демидов получил за свою медь «с некоторым умеренным и прибытком, но по указным ему определенным ценам», Комиссия в вину ему не поставила. Больше того, признала, что «доноситель о том доносил, знатно не справясь и не ведая вышеозначенных указов без основания (а наипаче видно, что по какой страсти и на него, Демидова, по злобе)»[556].

Следующее обвинение касалось важнейшего для Комиссии вопроса о пошлинах, но носило слишком общий характер: с продажи при заводах меди, железа и припасов Акинфий «пошлин, где надлежит, почти не платит». На этом вопросе Комиссия, что называется, собаку съела («и о том о всем следствие уже произведено не по ево доношению, но прежде того за немалое время по имянному… указу»). С учетом «съеденного» насочиняла бумаг: «И что по тому следствию и по разсмотрению во учрежденной Комиссии явилось в неплатеже десятины и пошлин, о том мнении той Комисии некоторые уже поданы Ея Императорскому величеству, а и достальные ныне взносятся в доклад». Донос неоснователен по сути («о том он доносил, не справясь»), необоснованно порочит невинных («тем ему, Демидову, наводил подозрение»), обременяет ответственных лиц («…и Комисии затруднение напрасное»)[557].

Опровержения по некоторым пунктам вызывают интерес не столько убедительностью, сколько ходом мысли. Вот Игнатьев пишет об обещанных Демидову в городах дворовых местах для выгрузки припасов. Комиссия выясняет, что тот ничего не получил, разбирать, следовательно, нечего. Мнение, однако, высказывает: «Да хотя б ему, Демидову, оные дворовые места, тако ж и заводы… и подлинно были отданы, и о том доносить было на него нимало не пристойно, ибо он получил бы оное по указам, а не собою». Особенно хороша последняя фраза: «А наипаче без резонов и не в ползу казенную, никогда такой отдачи было ему не учинено»[558]. Совсем в духе Гегеля: все действительное — разумно.

В очередном пункте Игнатьев раскрывал уловку, к которой Демидов прибегал в интересах родственников — зятя Ф. Володимерова и шурина С. Пальцова. Акинфий отдавал им железо для торговли через Петербургский и Рижский порты, разрешая продавать его дороже назначенной им цены и забирать разницу себе. Игнатьев усмотрел в этом неявную покупку и перепродажу железа — покупку скрытую, поэтому не обложенную пошлиной. Акинфий возражал: «…чтоб оные Палцов и Володимеров свое собственное железо где продавали и с каким уменьшением пошлины платили, того он, доноситель, ничем не доказал». Комиссия согласилась: «…того от него, Акинфия, в продажу, а им, Палцову и Володимерову, от него в покупку якобы безпошлинную… ни по чему причесть невозможно». Утайки пошлины нет, поскольку Демидов своих свойственников «тем награждает, а не продает, и то награждение состоит в его воли»[559].

Если бы Пальцов и Володимеров продавали свое железо под видом продукции привилегированного родственника, в этом не было бы ничего для Демидовых необычного. Когда-то к этому приему прибегал комиссар Демидов, лишивший младших сыновей доли в наследственной недвижимости, но по временам делившийся своими льготами, чтобы поддержать их «по мелочи». Помогал, например, приобретая на свое имя землю, на которой дети строили заводы. Но в использовании этого приема можно было усмотреть нарушение, причем серьезное — уход от налогов. Не случайно Демидов и Комиссия доказывают не малозначительность события, а отсутствие самого этого факта. Внутрисемейной продажи не было, следовательно, вопрос снят.

Обвинения Игнатьева в адрес представителей демидовского клана этим не исчерпывались. Не ограничившись частностями, он заявил, что если указом опечатать домовые конторы Пальцова, Володимерова, Переславцова, Струговщикова и Кишкина, «сверх вышеявленных писем и счетов… явится обличение, и разнь паче ис того ясно покажется». Домашние бумаги перечисленных лиц опечатали, но ничего «кроме партикулярных их купеческих писем и векселей и крепостей, никаких заводских о продаже железа и меди, и о платеже пошлин писем, и записок, и заводских щетов» обнаружено не было. Сколько их ни читали, ни на кого «подозрения никакова не явилось»[560]. Бумаги вернули владельцам.

Разобравшись с конкретными обвинениями, Комиссия высказала и общее мнение по поводу Игнатьева — о его «откровениях» и поведении. Припомнили всё. Что в бытность в Туле Васильева он уже жаловался ему на Акинфия, «токмо словесно» и «не собою, но чрез тульского подьячего Якова Самсонова». Что после того, как ему было указано подать Васильеву доношение «письменно за рукою», он, «не подав онаго, более в Туле не явился». Что потом объявился в Петербурге, в Комиссии, где подал доношение, повлекшее следствие. Что, как только оно началось, он «знатно ведая свою неправду и что по тому своему неоснователному и ложному доношению ничего подлинно доказать не может, в кратком времяни… скрылся». Что его искали в столицах и Туле, а он «поныне нигде не сыскан и не является». Сославшись на подходящие места Уложения и инструкции фискалам, Комиссия рассудила: «Доносителю Алексею Игнатьеву за оное ево ложное доношение, которым он не токмо ему, Акинфию Демидову, напрасное наводил подозрение, но и другим многим посторонним купецким людем по тому ево доношению отбиранием и печатанием писем в домах их учинена немалая турбация, и за оной неосновательной ево донос, когда оной сыскан будет, надлежит ему учинить наказанье такое, какову подлежали те, на кого он доносил, ежели бы оныя от него были обличены»[561].

Выводы по Игнатьеву чем ближе к концу разбирательства, тем в большей степени были предрешены. Человек, обрекший чиновников на большую и, как оказалось, напрасную работу, возбуждал у них острую неприязнь. Итог расследования обвинений других доносителей — сотрудничавших со следствием Горбунова, Самсонова, Пономарева — мог оказаться другим.

Буря успокаивалась. Расчеты по недоимкам завершались, страшилки Игнатьева посчитали мыльным пузырем. Но оставалась болевая точка, для Акинфия Демидова очень чувствительная, — Алтай. К концу 1735 года операция по «пленению» казной построенного им Колывано-Воскресенского завода закончилась. Теперь здесь базировалось Томское и Кузнецкое горное начальство. Предприятие финансировалось государством, которое выплавленным металлом распоряжалось как собственным[562].

7 февраля 1736 года горное начальство сообщило Кабинету министров, что завод «взят на ваше величество». Взятие обосновало тремя причинами. Первая: здешние руды — «лучшие и богатейшие во всей Сибири». Чем это мешает их разработке частным лицом — не объяснено. Вторая: руд много, лесов «скудно», заводы надо строить «по разным местам», а это партикулярному человеку «никак не удобно». Чем будет удобнее при казенной разработке — не ясно. Третья: «Оные заводы стали на границе калмыцкой в великой небезопасности, для которого Демидову надлежащих людей для обороны содержать невозможно…»[563] Из дальнейшего убедимся, что Демидов знал решение этой задачи.