Простец простецу рознь. Просты были и промышленники первого поколения. Упомянутый М.М. Походяшин, став владельцем обширного горно-металлургического хозяйства и значительного состояния, сохранил привычки, сформированные средой, в которой прошли его детство и юность: любил ходить летом в халате, зимой — в нагольном тулупе, обожал женить молодежь и прочее[920]. И в костюме, и в поведении Прокофий подчас поразительно на него похож. Но Прокофиева простота по природе совсем другая: это простота протестная по содержанию и часто весьма изощренная по форме. Роль мудрого простеца наш герой — при рождении повенчанный с заводами, но постепенно разочаровавшийся в этом союзе, — увлеченно играет не только в своем доме, но и публично, играет в России и за границей. (Иллюстрацию последнего содержит принадлежащий самому Прокофию рассказ о его пребывании в Голландии: «в посмеяние тем, у которых недостаточны карманы, а ездят в каретах», богач Демидов демонстративно передвигался там пешком или на извозчике. По его словам, это было замечено, понято и оценено: местные жители «радуются и не вытерпели меня за оное похвалить»[921]).

Прокофий рубежа 1720—1730-х годов, отрабатывая навязанную дворянским достоинством и связанным с ним статусом социальную роль, старается удовлетворить ожидания общества, к которому приобщается. Стареющий, он раз за разом демонстрирует презрение к этому достоинству (противопоставляя ему шкалу ценностей, в которой более значимое место занимают человечность и вера) и постоянно совершает явно провокационные по форме поступки. С надеждой влиться и в известном смысле раствориться он порывает окончательно и бесповоротно.

Демонстративный разрыв с ролями, сопровождавшийся провокативным поведением, привлекал внимание. Нашему современнику, поддавшись обаянию пушкинской речи, легко рассуждать о «странностях», которые суть «существенные достоинства, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия»[922]. Сословное общество смотрело на причуды не всегда столь снисходительно. А.Т. Болотов, вспоминая Прокофия, отзывался о нем в общем нейтрально, хотя и несколько пренебрежительно[923]. А вот М.М. Щербатов, на страницах сочинения «О повреждении нравов в России» тоже вспоминавший его эскапады, высказывается о нем нелицеприятно, жестко: «Прокофей Демидов… бывший под следствием за битье в доме своем секретаря Юстиц-коллегии, делавший беспрестанно наглости и проказы, противные всякому благоучрежденному правлению, за то, что, с обидою детей своих, давал деньги в сиропитательный дом, чин генерал-маеорской получил, а задание пяти тысяч в пользу народных школ учинено ему всенародно объявленное чрез газеты благодарение. Якобы государь не мог полезных учрежденей завести, без принимания денег от развратных людей, и якобы деньгами могли искупиться развратные нравы!»[924] Такова оценка длительной и щедрой благотворительной деятельности Прокофия Демидова (о ней ниже) «природных» дворян, причем щедрости, облаченной во вполне европейский костюм (воспитательные учреждения, университет). Одни от его щедрости отворачивались, другие ею пользовались, но все же часто относились к благодетелю свысока. В начале XIX века Василий Нарежный в романе «Российский Жилблаз»[925] нарисует несколько выразительных сцен, герои которых — презирающие низкородных богачей масоны, цинично дурачащие их, хитростью втягивающие в разорительную для них благотворительность. Причем последняя, независимо от ее масштаба и содержания, нисколько не прибавляет в глазах мошенников достоинств благотворителю. Примерно так некоторые относились и к пожилому Прокофию: завидовали, презирали, не считали грехом обмануть.

Расставаясь с Прокофием, отметим, что история одворянивания и последующего внутреннего, если можно так выразиться, «раздворянивания» нашего героя интересна еще и тем, что происходит на фоне и при непосредственном действии фактора провинциальное/столичное. Прокофий, интегрирующийся в дворянство, но сохраняющий связь с материнской средой, — житель провинции. Он же поздний, разуверившийся в статусных суетах и в плане поведения реинтегрирующийся — пожившая «столичная штучка»[926]. Не исключаем, что, сложись его биография без переноса места действия, несмотря на внутреннюю логику конца этой истории, итог мог оказаться другим. Но промышленник в третьем поколении успешной российской предпринимательской династии XVIII века был фактически обречен переселиться в столицу. А эта колея таких, как Прокофий, вела к известному нам финалу уже по кратчайшему маршруту и без остановок.

Григорию и Никите Акинфиевичам удалось избежать психологической западни, в которую попал старший брат, — утверждаем это не только для Никиты, но и для Григория вполне уверенно. Стряхнув после раздела многие ограничивавшие их свободное развитие заботы, они нашли собственные «рецепты» жизни в обществе, вполне соответствовавшие их возможностям, склонностям, характерам, темпераментам.

В отличие от Прокофия, в конце концов охладевшего к промышленному предпринимательству и обрубившего питавшие материальный достаток рода заводские корни, Григорий и Никита заводами занимались до конца дней. Не беремся судить, испытывал ли Григорий внутреннее влечение к этому занятию. Неопределенность обусловлена не столько сомнениями в его (влечения) существовании, сколько тем, что исторические источники для хозяйства Никиты сохранились в изобилии, а для Григориевых заводов отсутствуют. Впрочем, ничего, что вызывает сомнение в усердии Григория на промышленном поприще, в нашем распоряжении нет. Тем более что к этой деятельности он был неплохо подготовлен. (Отметим, между прочим, что в библиотеке Григория имелась рукописная копия знаменитых «Абрисов…» В.И. Геннина — вобравших в себя опыт этого незаурядного специалиста описаний металлургических заводов Урала и Сибири. Впоследствии именно этот экземпляр был взят за основу при публикации книги[927].) Не исключаем, что занятия заводами воспринимались им по большей части как неизбежная обязанность. Но за недолгие три года между окончанием раздела и смертью один завод, Бисертский передельный, он все-таки построил и пустил. И это лучшее доказательство того, насколько серьезно он относился к исполнению своего долга.

Завод строился на землях Западного Приуралья, купленных его отцом у татар и марийцев еще в 1741 году. Акинфий ограничился строительством на речке Бисерти, притоке реки Уфы, мукомольной мельницы. Не исключено, что со временем он превратил бы ее в металлургический завод, но сделать это было суждено сыну. Желание построиться в этих местах высказывали многие мануфактуристы — не только «профессиональные» промышленники вроде Н.Н. Демидова и барона А.С. Строганова, но и недавно приобщившиеся к промышленному предпринимательству представители верхушки дворянского сословия граф Р.И. Воронцов и обер-прокурор Сената А.И. Глебов. Аргумент Г.А. Демидова, вступившего с ними в соперничество, состоял в том, что две домны принадлежавшего ему Уткинского завода (он находился в 50 верстах от мельницы на Бисерти) вырабатывают чугуна больше, чем могли переработать его молоты. Берг-коллегия, осознававшая главный негатив раздела — разбалансировку производств, возникшую из-за разрыва технологических цепочек, — вняла этому доводу. 11 июня 1760 года она разрешила Григорию построить передельный завод с двумя действующими молотами для переработки уткинского чугуна. Воспользовавшись существовавшей плотиной, Григорий построил его на удивление быстро. Первый молот начал работать 5 ноября 1761 года — всего через год и неполные пять месяцев. Сравним это с растянувшимся на несколько лет строительством плотины на Верхнейвинском заводе Прокофия. Кстати, и у Григория гидротехническое хозяйство оказалось внушительным: тянувшаяся на полверсты плотина имела высоту до семи метров, запертый ею заводской пруд уходил вверх по реке на шесть верст.