Татищев в факте быстрого распространения на заводах старообрядчества не сомневался. В октябре 1736 года он информировал Генералберг-директориум: «Раскольников де в тех местах умножилось, а наипаче, что на партикулярных заводах Демидовых и Осокиных прикащики едва не все, да и сами промышленники некоторые расколники» (курсив наш). Он, однако, осознавал, что «ежели оных выслать, то конечно им заводов содержать не кем и в заводех Ея Императорскаго Величества будет не без вреда: ибо там при многих мануфактурах, яко жестяной, проволочной, стальной, укладной, и почитай все харчами и прочими потребностями торгуют Олончане, Туляне и Керженцы». Тот факт, что большинство захваченных им старообрядцев бежали (один побег, организованный Родионом Набатовым, мы описали), его не деморализовал. Борьба продолжалась: «…чтоб Ея Императорскому Величеству о числе их (старообрядцев. — И. Ю.) подлинно известно было, послал он их везде переписать и обстоятельно донесет». Татищев уведомлял и о том, что «у Демидова в лесу есть пустыня, и где корень онаго суеверия находится…»[700].

Определив выявленных старообрядцев в «записные», Татищев насчитал с них «за раскол» 2540 рублей. Осознавая, что получить эту сумму будет непросто, он постановил взять вместо нее с Сулемской пристани Акинфиево железо. Указ из столицы этому помешал. Тогда Татищев донес о ситуации в Раскольническую контору, а та стала добиваться взыскания с Демидова этой суммы через Сенат[701].

В мае 1737 года вышел указ Сената, подтвердивший требование всех незаписных старообрядцев первым делом «от заблуждения к познанию истинной веры увещевать», и только если увещевания окажутся напрасными — записывать «в раскол»[702]. Одновременно ужесточалось законодательство: вышел сенатский указ от 21 марта 1738 года «О наказании раскольников за подговор к переходу из православной веры в раскольническую секту и за распространение раскола»[703]. Татищев по ходу выгонки большого внимания увещеванию не уделял — заниматься им должны были духовные власти. Это давало возможность спорить с результатами переписи, пытаться сократить список тех, «за раскол» которых предстояло платить двойной оклад.

В июне 1738 года по указу из Сената было приказано на сибирских заводах Акинфия Демидова «учинить» новую перепись пришлым. Старообрядцев следовало увещевать и записывать «в раскол» только при отсутствии успеха[704]. Указ позволял скорректировать итоги переписи. Демидовский приказчик Степан Гла-дилов настойчиво этого добивался, твердил, что состав заводского населения с прошлой переписи изменился: «…которые положены в подушной оклад, с тех заводов господина моего многое число сошли к разным заводчикам и на старые жилища и в другие места». Он просил, чтобы до «подлинного о старообрядцах свидетельства и увещевания их на господине моем за тех людей денег взыскивать не определено б было»[705].

Демидов прикрывал старообрядцев, входил в связанные с этим расходы, щедро помогал их центрам и создавал под боком новые. Но платить в казну лишние деньги, не поборовшись за избавление от побора, позволить себе, разумеется, не мог.

«Пока неясно, — отмечал один из авторитетных исследователей, — когда именно Демидовы установили тесный контакт со старообрядчеством — еще в Туле или уже на Урале»[706]. Ответа на этот вопрос не появилось и через два десятилетия после того, как были написаны эти слова. В том числе — потому, что раннее тульское старообрядчество изучено несоизмеримо меньше, чем уральское. Как результат, не удается не только выявить факты первых контактов, но даже сравнить положение старообрядчества на демидовских заводах Урала и Алтая с его положением в это время в промышленной Туле. Впрочем, накопленного историками материала уже достаточно, чтобы в общих чертах выяснить, какое место занимали староверы на родине Демидовых, как к ним относилось местное население и, в частности, довольно многочисленные в Туле металлозаводчики.

Тула, из которой одни Демидовы вышли и возвратились, а другие и не выходили, была связана со старообрядчеством тоже довольно тесно. Начнем с эпизода, в котором Демидовы в качестве действующих лиц отсутствуют, однако целой группой присутствуют представители других предпринимательских фамилий.

30 июля 1737 года в Тульскую провинциальную канцелярию поступило доношение Успенского девичьего монастыря игуменьи Ансифы. Она сообщила, что 7 марта по указу епископа Коломенского и Каширского Вениамина к ней прибыли монахини из «раскольниц» — «женская одна, девок четыре», содержать которых было велено в особых кельях в мирском платье. Сторожить их игуменья поручила трем монастырским служителям. Но они, по ее словам, без разрешения «отлучились в черкаския городы для торговаго промыслу», передав охрану Авдотье, жене одного из них. 29 июля, ночью, когда та спала, монахини бежали. Игуменья просила организовать их поиск и публично оповестить о нем в Туле и приписных городах. Просьбу, естественно, удовлетворили[707].

Одного из приставленных к охране служек отправили в Коломну, в Духовный приказ. Тот объявил иную, чем названную игуменьей, причину своего отсутствия: свалил всё на приключившуюся с ним «животную болезнь». Он утверждал, что прежде никого к узницам не допускал, но назвал тех, кто ими интересовался. «Токмо де прихаживал, — сообщил он, — к тем же раскольницам для подания милостыни туленин посацкой человек Фотий Иванов сын Черников, да присылывали ж милостыню туляня ж посацкие люди Алексей Перфильев сын Масалов, Фома Карнеев сын Лугинин, вдова Устинья Никифорова дочь Артемьевская жена Ливенцова да… Антип Постухов». Непосредственного контакта с заключенными они не имели: «милостыню оные люди подавали к ним толко в окошко, а речей никаких… не говаривали».

Фигуры Постухова и его жены высветились в этой истории еще прежде показаний, снятых в Духовном приказе: после побега нашли «просителное писмо к тулскому посацкому человеку Антипе Герасимову сыну Постухову и к жене ево Пелагее Никифоровой, чтоб они, Постухов з женою, выкупили их, расколниц, ис той неволи; и о том бы бил челом епископу и перемолвил с ним наедине, можно ль их отпустить на откуп, и, ежели де можно, то б он их в том не оставил».

В июле 1738 года проштрафившегося служку отправили в Тулу, передав там для розыска провинциальной канцелярии. Приказано было «сыскать» и всех сочувствовавших, дабы выяснить «не их ли каким происком и старанием те раскольницы бежали». Была прямо высказана и причина, обусловившая особое к ним внимание: они, «может быть, сами таковые ж расколники». Подозрительное письмо Постухову было обнаружено после побега, то есть, получается, послано оно не было, только готовилось. Тем не менее из круга возможных фигурантов не исключили даже епископа — у Постухова предписано было спросить: по просьбе узниц он к «архиерею прошение имел ли»? Помимо допросов (обстоятельных и с пристрастием) приказано было провести очные ставки.

Провинциальная канцелярия отчиталась о проделанном в начале декабря. Все были сысканы и допрошены. Постуховы ни в чем предосудительном не признались — жена, в частности, сказала, что способа, каким беглянки освободились, не ведает, что «расколу за собою не имеет, и ни за кем не знает». Черников тот факт, что «милостину подал», подтвердил. Но, во-первых, приходил с этим всего раз; во-вторых, при свидетеле (охраннике); в-третьих, подавал он «не токмо де тем раскольницам, но и всем». Охранника пытали, но он ничего, что помогло бы расследованию, не сообщил. Чем закончилась история, неизвестно — самые поздние документы относятся к тому же декабрю, когда он оставался под караулом[708].