Отвечая на него, отметим прежде всего, что помимо хороших природных данных (при отце, одаренном прекрасной памятью, наверное, и сын забывчивостью не страдал) Акинфий обладал блестящими способностями управленца. Он умел находить и выращивать сотрудников, не боялся делегировать другим значительную часть своих прав, умел контролировать тех, кто ими распоряжался. Это отчетливо видно из его писем, посылавшихся на Алтай. В качестве примера обратимся к нескольким, адресованным в Колывано-Воскресенскую заводскую контору. Они относятся к чуть более позднему времени, но в следующей главе поговорить на эту тему повода не будет.

Вот «ордер» Демидова от 17 июля 1732 года. Тема — условия, на которых с Колыванского завода можно отпустить несколько лет служившего на нем у прихода и расхода денежной казны Никифора Семенова (на этой примечательной личности мы еще остановимся). Хозяин не разрешает отпустить его «сюда» (вероятно, в Невьянск) прежде, как он будет на месте тщательно сочтен «со всякою [с]праведливостию и свидетельством», и объясняет, почему этого нельзя сделать позже, по его прибытии. Акинфий сообщает, как должны быть оформлены результаты сверки, какие документы и куда надо направить. Вместе с тем ощущения забюрократизированности от описания процедуры не возникает — возникает же ощущение рационально поставленного делопроизводства, материальной основы учета и контроля[374].

Цитированное письмо показывает, как Демидов работал с персоналом. Следующее, отправленное полгода спустя (4 января 1733 года), демонстрирует, насколько легко он воспринимал цифровые показатели производства (следовательно, и технологию, которую они отражали, тоже хорошо знал). В этом письме он анализирует присланные к нему с завода две ведомости о плавке руд и очистке меди. Одну он находит вполне правдоподобной (цифры в ней друг другу не противоречат), а вот вторая вызывает у него недоумение. «И мы того, — пишет он, — заподлинно истолковать не могли» и поясняет: «…не слыхано такой угар — слишком десять частей у вас показано в угаре». К тому же данные ведомостей плохо согласуются между собой. Свои недоумения Акинфий подкрепляет ссылкой на хорошо известное и, несомненно, авторитетное на Колывано-Воскресенском заводе лицо: «Вышеозначенной вашей ведомости о плавке меди подивился здесь и господин Клеопин». Имеются указания чисто технологического характера: «К тому ж веема нам невразумително о показанном вами порштейне, что он выжигаетца. А когда вам противно ево на дровах жечь, тоб надлежало ево с рудою в плавку употреблять для доброго дела и плавки крепких руд, а на гермахерских горнах отнюдь ево с медью не очищать». Здесь же фрагмент, показывающий, что Акинфий вполне определился со схемой территориального разделения восстановительной плавки и последующей очистки меди: «И впредь вам медь, кроме своей вам нужды, не очищать, а по прежнему нашему к вам писму отпущать черную медь в Невьянския наши заводы».

Несмотря на невразумительность отчетности, получаемой от облеченных доверием лиц, тон его письма к ним можно считать в общем спокойным и деловым. Ругани и грубого запугивания он избегает, эмоциональных выражений — тоже. Но отношения к промашкам и лицам, повинным в них, не скрывает: «Да пишут к нам с Невьянского заводу, что в отпущеной от вас меди является великой недовес. А об оном недовесе и напред сего многократно к вам писано, уже не знаю, как мне к вам, деревянным, будет и писать. А Алхимов за то от нас и наказан будет»[375]. Эпитет «деревянные» выглядит весьма деликатным на фоне богатого бранными фразеологизмами («цыц и перецыц», «как лягушек раздавлю») эпистолярного наследия другого заводчика, племянника Акинфия дворянина Никиты Никитича Демидова, — наследия, образец которого мы еще приведем.

Итак, Акинфий далеко, но он постоянно на связи, постоянно в курсе дел. Вот только информация запаздывает: последнее из цитированных его писем добирается из Невьянска на Алтай два с половиной месяца.

Комиссар Демидов умер, когда второй его сын Григорий заканчивал восстановление пострадавшего от пожара Верхотулицкого завода. Домна на нем была задута 20 декабря того же 1725 года[376], до истечения печальных сорока дней после кончины отца, в свое время помогшего Григорию обосноваться на этом месте. После пуска домны восстановительные работы здесь некоторое время еще продолжались, но вскоре производство вошло в обычный для него ритм. Хозяином единственного завода Григорий оставался до конца отведенных ему судьбой коротких дней. Завершить прерванное строительство Сементиновского завода он так и не успел.

Деятельность Григория-коммерсанта не исчерпывалась промышленным предпринимательством. Свои пока еще довольно скромные капиталы он продолжал приращивать и посредством мелкого кредитования. Деньги под проценты продолжал ссужать и другой тульский Демидов, его брат Никита Никитич.

Присматриваясь к личности Григория, скоро убеждаемся, что из поколения сыновей он, пожалуй, самый… — как бы это сказать… — неинтересный, тусклый. Ведет себя исключительно как частное лицо. Не лезет не только ко двору, но и в контакты с Берг-коллегией, кроме вынужденных (указ — исполнение), не вступает. Образ его жизни, окружение, занятия — абсолютно те же, какие были в додворянский период жизни. Рожденный тульским оружейником, он тульским оружейником до конца и остался, не считая того, что лично производством оружия заниматься перестал, а в 1726 году еще и сбросил оковы зависимости от Оружейной канцелярии.

Григорий не только не интересен, он еще и малосимпатичен. В поведении груб, временами груб до дикости. Проиллюстрируем утверждение рассказом об одном происшествии, случившемся, обратим на это внимание, в год пожалования братьям дворянства.

8 декабря 1726 года в Тульский провинциальный магистрат поступила явочная челобитная бургомистра Афанасия Никитича Красноглазова. Тот рассказал, что два дня назад, 6-го, в праздник Николы зимнего, присланный к нему от Григория Демидова казенный кузнец Федор Степанов пригласил его к заводчику в гости. Видимо, Красноглазов прежде общался с Григорием запросто. Во всяком случае, получив приглашение, поехал даже не один, а прихватив собственных гостей — посадских людей братьев Петровых и работника Тимофея. По дороге заскочил к брату Григория Никите «по зазыву ш ево». Здесь компания направлявшихся к Григорию увеличилась: к ней присоединились посадский человек Терентий Герасимович Постухов (брат Никитиной жены) и казенный кузнец Козьма Петрович Володимеров. Прибыли, расселись. И тут произошло нечто, о чем Афанасий в челобитной умолчал, сразу перейдя к описанию неожиданно изменившегося поведения только что гостеприимного Григория: тот «незнаема для чего стал гаварить со злобою». Видя это, прибывшие с бургомистром гости поспешили отбыть восвояси. Главного же гостя Григорий удержал, стал бить, сломал ему правую руку и повредил ноги. Этого показалось ему мало. Выйдя на крыльцо, он приказал работникам съездить на свой завод, привезти оттуда плетей, прихватить людей, говорил: «Я де бургомистра та выглажу». В плен также были взяты лошадь Красноглазова и сопровождавший его работник. Но тот, разгадав Григорьеву «злохитрость», вырвался и, перебравшись через забор, ушел на чужой двор. Освободившись, стал спасать хозяина — «бегая по улице, кричал», потом кинулся в Оружейную контору. Бывшие там двое солдат вмешаться отказались: «Нам де с кораулу без ведома камандира нашего итить нельзя, а камандира де нашего на квартире нету, отлучился де в гости». Тимофей поспешил «для извету» к Родиону Володимерову[377] — опять неудача: ему ответили, что того в доме нет. От Володимерова к другому слободскому «авторитету» — к железного дела промышленнику Максиму Перфильевичу Мосолову. Он на поднятый крик со двора вместе с работниками вышел, но этим, кажется, свое участие в инциденте и ограничил. Не найдя помощи в слободе, Тимофей прибежал на двор к своему хозяину Красноглазову, звал: «Демидов бьет смертельно и едва де живаго застаните». Ко двору Григория спасать отца бросились сыновья Петр и Дмитрий, с ними свойственники и посторонние люди. Придя, просили отца отпустить. Григорий «стал бранить их матерно и, — как рассказывал потом бургомистр, — выбежав на улицу к варотам своим с кортиком, гонялся за ними, и в том числе свойственника нашего Максима Красноглазова тем кортиком поколол, а на помянутом Тимофею в двух местех карзол (так. — И. Ю.) проколол». Спасатели, видя свое «безмочьство», кричали, на крик сбегались любопытные. Из дома Григория выбежала гостья Фекла Аверкиева, обратилась к сыновьям жертвы: «Что де вы отца своего не выручаетя; отца де вашего Григореи смертно бил и теперва де бьет». Петр и Дмитрий кинулись к Никите Никитичу, просили выручить, не допустить убить до смерти. Младший из братьев Демидовых оказался первым, кто попытался что-то сделать. Сам к брату он, впрочем, тоже не пошел, но послал на выручку двух своих людей. Сыновья Красноглазова и посланцы Никиты снова пришли к Григорьеву двору, снова просили отдать отца. Но Григорий успокаиваться не желал, больше того, «выбежав из горницы на двор, стрелял по них из ружья». Его противники, видя «Григорьев токой нестерпимы воровской и умышленной бой», тем не менее не испугались и, «уфотя (ухватя? — И. Ю.) ево, Григорья», вошли в горницу. Красноглазова нашли «на полу лежащего и объногощенного, от бою разбитаго, едва жива», вынесли «замертва» на двор в присутствии жены хулигана и его снохи. Красноглазова и Демидова повезли в провинциальную канцелярию для подачи челобитной, но Григорий «с ними дрался и, отбився на дороги, ушол». Упустив хулигана, изменили маршрут: вместо канцелярии повезли избитого домой. Челобитье было подано на другой день, тогда же произведен осмотр «бою и ран». Покалеченный бургомистр о том, как он гостевал у Григория Демидова, пожаловался в ближайшие дни во все инстанции, куда было можно: кроме провинциальной канцелярии — в Оружейную контору, на полковой двор стоявшего в Туле Санкт-Петербургского драгунского полка, в провинциальный магистрат (с просьбой сообщить о происшествии в Главный магистрат)[378]. Чем закончилось дело — неизвестно.