Нужно ли было Демидову юлить, ловкой фразой уходя от ответа за преступление?

Вернемся к конспирологической версии в той ее части, которая касается демидовской башни. Познакомиться с ней тем более любопытно, что ее адепты попытались подтвердить ее данными естественных наук.

Попытка поддержать лирику физикой (предания и легенды — данными химических и физических исследований) последовала за множеством краеведческих публикаций, авторы которых рассказывали о подземельях старого демидовского гнезда. Не можем удержаться, чтобы не процитировать по книге В.Г. Федорова рассказ старожилов, в 40-х годах XX века якобы проходивших по этим подземельям и видевших там «две небольшие плавильные печи, нары из почерневшего дерева и на полу человеческие кости»[644]. В этой картине не хватает только кандалов и цепей рядом с костями и хлюпающей жижи под ногами. К сожалению, ни один из этих ходов и подземных комнат не осматривался археологами и, кроме устных свидетельств, ничего, что подтверждало бы их существование, в распоряжении историков долго не имелось[645]. Но вот в 1973 году была опубликована статья кандидата геолого-минералогических наук С.А. Лясика, сообщившая результаты спектрального анализа сажи из дымохода башни. В ней обнаружилось относительно высокое содержание серебра (грамм на тонну), еще большее — свинца и цинка[646]. Это был ценный подарок сторонникам гипотезы «тайной плавки». Наука, казалось, полностью ее подтвердила.

По мнению Контева, всё далеко не так очевидно. Исследование сажи подтвердило только то, что здесь работали с содержащей серебро медью. Очищая, из нее выжигали свинец, с ним улетали в трубу и сопутствующие ему в руде серебро и цинк[647].

Заметим, что принятие этой точки зрения вовсе не требует в качестве исходного условия, чтобы где-то под башней (во всяком случае ниже дымохода) перерабатывали черную колыванскую медь. Какая-то плавильня, похоже, в башне действительно существовала. Но почему обязательно промышленная? Скорее (учитывая скромную площадь помещения) это были плавильные печи пробирной лаборатории. Что такая здесь имелась, выше уже отмечалось. И Улиху, готовясь к выделению из полуфабриката серебра, нужно было хотя бы примерно знать, каково его в нем содержание. Ответ на вопрос давал пробирный анализ.

А как же фальшивая монета? Ни «рублевиками» демидовского производства в коллекциях, ни ранними документальными свидетельствами о них в архивах наука сегодня не располагает. Совокупность же косвенных данных говорит о том, что таких скорее всего не существовало.

В то время как на алтайских и уральских заводах Акинфия его плавильщикам наконец явились самые ценные из металлов, с которыми имела дело металлургия той эпохи, медленно умирал его Тульский завод.

Дефицит угля, без которого не могли действовать домны, усугублялся, затраты на производство увеличивались. Ситуация была особенно неблагоприятной из-за того, что конкурентом металлургии в пользовании лесом выступало казенное оружейное производство. К середине — второй половине 1730-х годов проблема достигла невиданной прежде остроты.

Приведем фрагмент «объявления», направленного из Кабинета в Сенат 14 сентября 1738 года. В нем излагается доношение А.В. Беэра, знакомого с положением дел не понаслышке, — напомним, что он стоял в то время во главе Тульской оружейной конторы. Беэр сообщал, что для заготовки «дерев на дело фузейных и пистолетных станков посылал он промемории в Алексин и в Лихвин к воеводам и нарочно в те уезды закупщиков, однако ж ни по какой цене годных на то дерев достать не могли, и крестьяня не возят, отъговариваяся тем, якобы леса вырублены… И за тем в деле ружья учинилась всеконечная остановка… И хотя он, едучи чрез те засеки, приказывал крестьяном, чтоб удобной лес возили на станки в Тулу, но оные без указу не слушают и отговариваются, что кроме засеки такого лесу взять негде, а воеводы и надзиратель без указу в засеке рубить не дают». Беэр просил приписать эти засеки к оружейному заводу, дабы «употреблять к оружейному делу на уголь и станки». На заседании Кабинета было «усмотрено», что лес к оружейному делу приходится возить из «дальних мест дорогими ценами, отчего и ружью цена повышается». Из опасения остановки «в деле ружья» предложение Беэра приняли[648]. Последний лесной резерв — казенные засеки Лихвинская, Перемышльская, Козельская и Одоевская — именным указом были приписаны к заводу[649]. Потребности государственного предприятия были этим удовлетворены. Но многочисленным мелким мастерским, в которых выполнялась часть технологических операций, легче не стало. Для рядовых кузнецов, работавших хоть и на казну, но в собственных дворах в слободе, с припиской засек ситуация изменилась мало. Беэр в 1739 году сообщал о конкуренции между казенными оружейными мастерами и владельцами железцовых кузниц. Железного дела промышленники, по его словам, «привозимой в Тулу для продажи уголь у оружейных мастеров перекупают по ночам и выезжая по дорогам. А оружейным мастерам за непристанною при оружейном деле работою, от которой им всегда отлучится не можно, того угля по времяни, как от работ свободятся, и купить нечего. А хотя многократно от Оружейной канторы публиковано и тем промышленикам перекупать угля и запрещено, пока оружейныя мастера не накупятся углем, однако на то несмотря, крадком покупают и великую цену на уголь подымают, и за угольем в оружейном деле остановку чинят»[650].

В таком непростом положении находилось казенное производство, а ведь его проблемы решали в первую очередь. Партикулярным заводам (Тульскому Акинфия Демидова в том числе) приходилось труднее.

Кроме того, 10 июля 1741 года его завод пострадал от пожаpa. Беэр, со ссылкой на демидовского приказчика Ивана Зотова, сообщал в Кабинет, что «у помянутого Демидова пожар учинился… от произходящаго из молотовой в трубу огненных искр, от которых приуготовленные к той работе насыпанные в сарае и пред сараем уголья загорелись. И от того де пожара дом и со всем строением згорел весь без остатка. Уголья згорело немалое число, а оставшей заливается водою»[651]. Сгорели также сараи, конюшня.

Завод снова пустили, но вопрос, нужен ли вообще этот старый завод, работавший на среднего качества руде и продолжавшем дорожать угле, остался. Стоило ли его поддерживать, если конец, казалось, неизбежен?

Акинфий пытался подтянуть экономические показатели, ослабив налоговую нагрузку: в 1742 году попросил о сложении «за учинившимся пожаром» доменного оклада на три года. По-видимому, просьба осталась без удовлетворения, и в июле следующего года он бил челом вновь: называя оклад «отягощенным», просил об освидетельствовании тульской домны и установлении для нее новой ставки налога по образцу, принятому для соседей — Родиона Баташева (сына умершего к тому времени Ивана Баташева) и Акулины Даниловой. Завод между тем работал — в 1743 году с него рапортовали о выплавке чугуна.

По-видимому, в полной мере преодолеть трудности, связанные с восстановлением завода, выйдя при этом на терпимый уровень рентабельности (или терпимой убыточности), после пожара так и не удалось. В 1744 году Акинфий остановил единственную домну Тульского завода — может быть, прямую наследницу первой домны, построенной его отцом[652]. Несколько последующих лет на предприятии работали только молотовые.

Каковы были планы Акинфия в отношении старейшего своего производства — остается загадкой. За 20 лет самостоятельного после отца управления хозяйством он не построил ни одного завода в центре европейской части России. Сомневаемся, что его отношение к этой промышленной площадке изменилось к концу жизни, — хотя бы потому, что проблема с углем, ставшая одним из основных стимулов, развернувших Демидовых в сторону Урала, только обострилась. Вроде бы всё шло к тому, чтобы закрыть единственный принадлежавший ему на родине завод и окончательно проститься с Тулой. Но так ли было в действительности?