Дома

Моя квартира тоже была наполнена сном: по пути к моей комнате я должен был миновать пять дверей, за которыми гнездился сон… прежде всего сон Роберта (аргентинец, студент) и герра Клюга (торговец), потом — Евгения (русский, работает в порту), Базиля (румын) и Араны (аргентинец, служащий). Спят или не спят? Надо передвигаться осторожно среди этого нагромождения и с уважением отнестись к тому, что мне неизвестно, к отдыху… Я здесь ничто и никого не знаю, мои разговоры с ними — это только «que tal?» да «tiempo loco»[209]; старичок, что еще недавно жил в комнате Араны, как-то раз спросил меня, не куплю ли я его медную кровать, а неделю спустя он помер.

Наша деликатность безупречна, нет и речи о том, чтобы кто-то кому-то стал плакаться, чтобы кто-то на кого-то рявкнул или заорал; лишь иногда ночью встанет призрак чьего-то стона и кружит над ровным дыханьем остальных. Каждый потребляет свою жизнь, как бифштекс, — с отдельной тарелки, за отдельным столиком. Разве разумно не запираться ночью на ключ — кто поручится, что из этого переплетения судеб не выползет кровавое преступление? Нет. Гаденькая деликатность пошла от ощущения, что для другого преступление противно, огорчительно и скучно; эта призывающая избегать сближения скромность защищает меня лучше любых английских замков. Я могу спать спокойно. Не убьют. У них не хватит смелости приблизиться ко мне.

На следующий день

Боже мой, что за бесконечность ты предлагаешь нам? Я бы определил ее как «внутреннюю», сокрытую в нас самих.

Честное слово, странно, что мы не можем исчерпать наш вид, что я никогда не смогу познакомиться со всеми (как же далек я от этого!), что не смогу сказать: вот и всё, все я уже повидал, больше никого не осталось.

Постоянно сталкиваться с новым вариантом человека, с новой, отличной в каждом новом человеческом экземпляре человечностью и знать, что этим вариантам несть числа, что мы заряжены бесконечностью других возможных комбинаций и что нет такого человека, который не был бы возможен в ближайшей или более отдаленной перспективе… Опрокинутая вовнутрь бездна! Она снимает узду с фантазии! Ниспровергает все нормы — психологические, моральные и прочие. Создается впечатление, что нас наполняет не дух, а заговор сплетающихся тел, создающих новый вариант.

Четверг

Последние приготовления перед отъездом (завтра) с Гомесом в Уругвай. Достаю чемодан.

Пятница

Аэроплан. Лазурь. Высота 1500 — шутка! Кто-то пошутил надо мной.

Но ведь на самом деле забавно (и я с трудом сдерживаюсь от смеха), что кроме меня 49 других, таких, как я, болтаются между небом и землей. Групповое парение. Это количество в воздухе отличается от количества на земле и ударяет в голову.

Рядом — мой спутник, X. К. Гомес.

Внизу — пятимиллионный лишай удаляется со скоростью 500 (в час).

Суббота, Пириаполис

210 километров, 50 пассажиров, 210 мы покрыли за 25 минут, но 50 заняли почти 180, то есть три часа (проверка багажа, проверка документов). Из чего вывод: количество пассажиров было больше на 155 из-за обстоятельства более труднопреодолимого, чем количество километров. Гомес одобряет такие расчеты, дополняя их рассуждениями на тему «феномена цифры и цифры феномена», — это было уже когда мы выходили из таможни в уругвайской столице, а мне казалось, что и до этого он говорил, в течение всего полета, вот только пропеллеры слишком шумели.

Идем к автобусу, который должен отвезти нас в Пириаполис, я толкаю Гомеса в бок: перед нами баул, из которого капает. Точно, у того типа, что шел перед нами, потек багаж, и это была водка, запах говорил — водка! Я чуть не зашатался, потому что после такой высоты еще не слишком уверенно чувствовал себя на ногах, а та водка, что капала из баула (неужели вез водку?), сразу за дверями таможенного контроля была больше, чем водка, она была как бы «покрепче»… и это так ошарашило моего друга, что ему пришлось выскочить из уже отправлявшегося автобуса, потому что он не смог вовремя найти свой чемоданчик. В Пириаполис я приехал один, без спутника (в четыре вечера).

Расположился я в своей комнатке на вилле Лос Анхелес и стал ждать приезда Гомеса следующим автобусом.

Дом стоит в сосновом лесу, глухой, как пень, застывший в готической перспективе деревьев и безлюдья; и для меня в этот момент, после недавних скитаний, гирлянды развешенного на веревках мужского, дамского и постельного белья знаменовали (подозреваю, что это не будет слишком ясным) разжижение человечества, суррогат многолюдности, а то и вовсе декаденцию… белье тянулось бледным призраком толпы, чем-то вроде луны… вроде болезни… Я дышал полной грудью. Спокойствие. Тишина. Когда же наконец появится Гомес? Ах, как же из того баула вытекала запрещенная контрабандная жидкость, как же искрились на солнце ее нелегальные капельки…

На следующий день, Пириаполис

О, как упоительна свобода!

Воскресенье

Неутомимый алкоголь в непосредственной близости тычет в меня локтем.

На следующий день

Пейзаж проникает в меня до самого мозга костей. Бутылка, но не та, а новая, вместе с тремя другими, в шкафу, в угловой комнате с верандой, что выходит на дорогу.

Вторник

Шум всемогущей тишины… усыпляет ли он?

Среда

Быть шутником??

Ох уж нет… Мне это не подобает! Не ждите этого от меня! Я не по части анекдотов…

Но что будешь делать, когда Анекдот притаился, чтобы напасть на тебя с любой из сторон, когда ты окружен Анекдотом?

Четверг, перед сном

Впитываю в себя освещаемую луной стрельчатую, зелено-коричневую ненаселенность; этот дом хитрый, потому что с нашей — моей с Гомесом — стороны в нем ни живой души, а с другой стороны он нашпигован, как ливерная колбаса, в каждой комнатушке по два человека — но об этом живущие здесь не знают, голоса не долетают… и тропинки у них другие через лес, нам неведомые.

Сегодня утренняя дискуссия с Гомесом о современных формах утверждения и о нашем к нему отношении (то есть отрицание отрицания, говорил он), вторая дискуссия, послеобеденная, о границе герметизма и вечерняя — о «пи» как символе, который годился бы для понимания любого «расхождения», в том числе и того, которое является высочайшей тайной искусства. Он любит подискутировать. Он сам о себе говорит: болтун. Вчера рассказывал, как друзья в школе говорили ему cierra la canilla! (закрой кран), а когда это не помогало, подставляли ему тазик или еще какую посуду…

Едим на веранде и ведем беседу. Еду приносит восьмилетняя девочка, единственная представительница тех, с другой стороны дома, и какая же благодать, что те являются нам в образе слабосильной, сведенной до уровня ниже десяти лет. Мы знаем, кто обосновался на той стороне, мы познакомились с Дипутадо и с его сеньорой, с Хельманом и Рикардо, а еще с сумасшедшим андалузцем, узнали escriban'а с семейством, знаем что-то о тамошней тесноте в комнатушках, но по этой стороне — лесное раздолье и только белье, висящее на веревке, рубашки разных размеров, трусы, полотенца…

Все это шевелится, ласкаемое ветерком… Я, признаюсь, предпочел бы не иметь ничего общего с этим деградированным присутствием, с этой визитной карточкой, похожей на насмешку…