Ночью

Моя комната низкая и вытянутая, с большим зарешеченным окном. Как всегда, когда я куда-нибудь приезжаю, раскладываю на письменном столе мои бумаги — в данном случае это начатый «Космос» — и осматриваюсь, чтобы лучше понять, где я. Было уже около полуночи, они пошли спать, и я тоже собирался отходить ко сну. Как-никак приехал, чтобы отдохнуть в тишине и «прийти в себя» (как говорит Эрнесто) после суматохи последних дней, когда меня увлек панический водоворот. В ушах у меня продолжали гудеть центральные авениды с пробками и рычащими моторами машин, присутствие монстра на горизонте не давало покоя, странное дело, но он, возможно, даже сильнее меня преследовал, чем тогда, когда я в нем обретался.

К тому же меня беспокоило, что здесь я почувствовал усталость — особого рода усталость: вилла дышала безмятежностью, а ее зелень и ее солнце казались водой для жаждущих уст, и именно это наводило на мысль об усталости, ищущей здесь отдохновения.

Я думал о напряженном отношении к этому оазису его хозяина, Джиангранде, ранним утром, в шесть, выезжавшего на машине на дальнюю фабрику, на которой он был директором, и в течение многих часов в шуме и сумятице считавшего минуты, остающиеся до возвращения в спокойствие, но когда он возвращался вечером, необходимость использования каждой минуты спокойствия этого-то самого спокойствия и лишала: отдых становился работой, потому что он снова считал минуты, но на этот раз — те, что отделяли его от фабрики. В эти «свободные» минуты он был ваятелем. Среди деревьев виднелись замершие в приданной им линии каменные торсы и глыбы… которые он обрабатывал, поглядывая на часы.

Сидя на кровати, я все думал об этих глыбах и, всматриваясь в предметы моей (гостевой, боковой) комнаты, подумал об абстрактной живописи Алиции, украшавшей холл. Если покоем была не вилла, то уж искусство. Но было ли искусство покоем? Не охватывало ли их беспокойство и в этом последнем убежище, причем не по каким-то внешним причинам, а в силу самой сущности художественного творчества? Их преданность искусству на этой вилле — этот их любимый проект — показалась мне близкой банкротству, когда я поговорил с ними; в том, что они говорили, не было радости, скорее обида, разочарование; с признаками такого разочарования я постоянно сталкиваюсь в мире художников. Живописца угнетает количество живописцев. Слишком много их стало. Все пишут картины. Почему искусство живописи перестало быть трудным, почему наше время ознаменовано триумфом посредственности, благодаря которому живопись стала легкой, доступной студентам, детям, пенсионерам, любому, сейчас можно пренебречь всеми трудностями техники, формы, которые раньше закрывали доступ к алтарю, и сегодня живописцем может стать каждый и даже более того — эти их картины «не так уж и плохи».

«Не так уж и плохи». От этих ее слов шло как будто удивление человека, ни за что ни про что получившего пощечину. Окидывая взглядом мою вытянутую комнату, я думал, что этот оазис, заполненный каменным молчанием глыб и метафизикой оторванных от жизни полотен, вовсе никакой не оазис, и все размышлял, а хорошо ли я сделал, что попал сюда, убегая от монстра, горевшего белым заревом на горизонте.

Утро следующего дня

Сопровождаю Алицию, которая идет с сумкой за покупками в продовольственный магазинчик: сразу за виллой начинается луг, на нем маленькие пролетарские домики, недостроенные, торчащие, как будто кто-то хаотично рассыпал их по земле, в беспорядке, не соединяющем их ни друг с другом, ни с землей. Камни и бабы. Руины и дети. Кирпичи, тачки, мужчины. Собаки и мусор. Радио подпевает вони, солнышко пригревает, все пялятся на нас…

На юго-востоке грязное небо говорит о присутствии Буэнос-Айреса. Можно мне сейчас заплакать? О да, я довольно милосерден, чтобы усесться здесь на первом попавшемся камне и оплакивать горькими слезами собственную человечность и всех братьев моих, но когда я окинул взором загоны этой голытьбы, наступающие на нас через луг, атакующие, когда я увидел как ОНИ подходят, как обложили нас, то отвращение и ненависть взяли верх над плачем.

«Идет на тебя, Макбет, зеленый шумящий лес!..» На меня наступал не лес, а размножающаяся грязь…

Днем

Рассказывала о незадаче нескольких ее друзей, художников, недавно вернувшихся из длительной поездки по провинции. Говорят, что в каждом городишке легко можно найти несколько десятков живописцев. «Никто не хочет работать, все хотят быть художниками». Кто в состоянии — тот малюет! И, к сожалению, «эти картины не так уж и плохи!»

Если бы они были плохи!

А так они вовсе не плохи! В изобразительных искусствах сформировался образ восприятия и способ воспроизведения, благодаря которым абсолютно посредственная особа может создать совсем неплохое произведение. Такой приятный для них сюрприз! Если в маленьком городке можно отыскать несколько десятков живописцев, то сколько же их в Буэнос? Двадцать тысяч? А в Париже?

Об этом рассказывали — она и Джиангранде, — а также о других вещах: о премиях, выставках, маршандах, критике, знатоках, рекламе, эстетах, спичах, сайентистах, спекулянтах — и не столько жаловались, сколько информировали с позиций человека, смирившегося с фактом, что есть некая Цирцея, которая всё превращает в свинство.

Вот оно, фиаско гордого искусства Тицианов! Со злобным удовлетворением я созерцал закат этого нечистого искусства, которое всегда было сладострастно связано с инстинктом обладания, с торговлей, со знанием дела, коллекционированием, и, возможно, даже больше с ними, чем с эстетическим наслаждением. С удовлетворением узнавал я, что оно столкнулось с судьбой не слишком отличной от той, какая выпала на долю жемчуга и драгоценных камней, когда открыли методы массового производства подделок: оно опошлилось, его убивает предложение!

Ха-ха-ха!

Хорошо ли я делаю, смеясь в лицо картинам, статуям?

Я?

На следующий день, после прогулки

Здесь улицы образованы из обвитых плющем стен садиков, садов, в глубине которых скрываются виллы. Иду по песку и по земле этих улиц, не будучи вполне уверенным, что за мной не следят, взгляд может настигнуть меня с любой стороны, чащи обитаемы. На другом конце улицы небо нависло темным брюхом — мука! Какая же неразбериха и какие порывы там, на горизонте, сколько грохота, гула, какое нагромождение движений, слов и какая суматоха, события напластываются одно на другое, осложняются, находятся в беспрерывной круговерти… как давит на меня эта мельница, этот лабиринт!

Тихо и тепло. Пусто. Напротив, в перспективе улицы, появляется ребенок, мальчик, ведет велосипед. Идет на тебя, о Макбет, ребенок… Сближение происходит медленно, и я, чье лицо еще позавчера было обложено со всех сторон лицами, теперь ломаюсь — и «почти» не могу выдержать этого нашего сближения, что «почти» останавливаюсь, «почти» разворачиваюсь боком, чтобы получилось как-то помягче. «Почти»? Дело в том (я это уже довольно давно заметил), что какая-то теория… завладевает мной в моих отношениях с людьми: я знаю, что приближение кого-нибудь в пустом месте должно основательно пробрать все мое существо… и вот я стараюсь вызвать в себе соответствующую реакцию. Я знаю, предчувствую, что не должно быть безразлично, «как» и «откуда» и «почему» тот другой «подходит» или «показывается» и каково наше «взаиморасположение»; я знаю, что это должно быть более основательно, чем это можно выразить словами; и что это должно быть «вступлением», «предваряющим» все мои испытания, являясь своего рода фоном.

Пытаюсь приспособиться к теории, как будто я читаю роль.

И это придает моим действиям какой-то половинчатый характер… Угнетающая неясность на горизонте, тяжелое и грязное вымя неба, свисающее над несущимся клубком этого уму не постижимого миллионного призрака.