Как сделать так, чтобы высшие учебные заведения не фабриковали такой пошлости, не портили так жутко воздух цивилизованного мира? Вокруг меня все больше молодых кретинов университетского разлива, прошедших полную очистку от естественной интеллигентности. Вульгарная пошлость этих работников умственного труда, специалистов в области медицины, юриспруденции, техники и т. д., даже здесь, в Аргентине, начинает досаждать. Невосприимчивые к искусству, не знающие жизни, сформированные абстракцией, они слишком полны самомнения и слишком тяжеловесны. Я люблю приводить в ярость этих толстокожих дурачков или топить их в хаосе придуманных на скорую руку фамилий и теорий — ох, как бы они меня не побили! Радует, что эти посредственные натуры обречены исключительно на науку — все остальное, все, что находится вне науки, вся духовная жизнь человечьего племени, представляется им шарлатанством, вот почему они постоянно умирают со страху, боясь быть обманутыми.
Я же вожделенно дразню их крестьянскую недоверчивость к «литературе», к этому обманщику par excellence[161], и время от времени то строю мину, то бросаю словечко, сомнительное, если не сказать клоунское. Их простецкое уважение к серьезности столь велико, что совершенно оглупляет их. Или вот еще: кошу их аристократией и генеалогией — безотказный прием, если речь идет об оболванивании болванов.
И все-таки аристократия… И все-таки аристократия… О, аристократия, оказывается, ты нечто большее, чем злая шутка. Идол плебса — польза, идол аристократии — удовольствие. Быть полезным и неприятным — вот цель любого робота и спеца. Быть настолько полезным, чтобы иметь возможность быть неприятным, — вот их мечта. Тогда как мечта аристократов совсем иная: быть настолько приятным, чтобы можно было быть бесполезным. Что же касается меня, то я утверждаю и записываю как один из постулатов моего знания о людях: тот, кто хочет нравиться людям, быстрее приблизится к человечности, нежели тот, кто хочет быть только полезным слугой.
Четверг
СОБАЧКА БЕЛЕНЬКАЯ, СЛАДЕНЬКАЯ, ХОРОШО УПИТАННАЯ.
Пятница
Моим ученикам я говорю: помните, что я — не из числа ваших уважаемых, патентованных и снабженных гарантией профессоров. Со мной никогда ничего заранее неизвестно. В любой момент я могу ляпнуть глупость или соврать, а то и вообще оставить вас в дураках. Со мной у вас нет никакой гарантии. Я — негодяй, люблю развлечься и плюю-поплевываю — плюю — плюю… на вас и на свое преподавание.
Суббота
МЕНЯЮ ЧЕРНУЮ КУСАЧУЮ СОБАКУ НА ДВУХ СТАРЫХ.
Суббота
Шел я тропинкой через большую поляну в лесочке Сантьяго; территория, похоже, предназначенная для застройки, поросшая редкой травой, с белесыми песчаными пролысинами, неинтересная, — двигался не спеша, задумчиво смотрел под ноги; солнце зашло, я шел мимо развалин, куч кирпича, обломков машин и ящиков, тропинка у меня под ногами слегка взлетела вверх, совсем немного, из-за легкого подъема грунта, и тут же упала. Этого оказалось достаточно. Я почувствовал, что земля волной ударила в меня снизу, я ощутил ее колыхания, ее неожиданную, потаенную упругость. Стой! Что это?! Неужели тропинка ожила? Неужели ожила земля? Стой, стой, ради бога, разве возможно, чтобы вещи оживали… но в таком случае ты сам неизбежно должен был бы превратиться в мертвый предмет! Как? Как? Три камешка на тропинке, один возле другого, приковали мой взгляд… разве невозможна такая интерпретация космоса, при которой их мертвенность обратилась бы в жизнь, а моя жизнь — в смерть? Нет, долой такой оборот — он слишком натянут, слишком фантастичен… Послушай только: вот если бы, кроме мира живого и мира мертвого, существовал какой-нибудь третий мир — третий принцип, о котором сегодня мы даже не можем подумать, такой принцип, который активизировал бы предмет, объект, превращая его в субъект. Воспринять эти три камешка как нечто активное… Тогда стала бы возможной активная инертность, апатия. Стоп! Стоп! Что за глупости!..
Все это потому, что ты смышленый мальчуган. И нет такого идиотизма, который оказался бы для тебя несъедобным… твой ум и твоя фантазия предают тебя в руки глупости, и ничто больше не кажется тебе слишком фантастическим… и вот стоишь ты на тропинке, неожиданно обольщенный глупостью, которая через тысячу лет — через тысячу лет, о, сын тысячелетий! — готова стать чем-то сродни истине.
Понедельник
СОБАКА МОКРАЯ И ЖИРНАЯ. Знаменательное высказывание высокого чиновника. Товарищ министр культуры и искусства сказал по радио (декабрь 1958-го): «В нынешней ситуации есть нечто ненормальное. Возьмем первый попавшийся пример: книга Гомбровича — литературные сливки, ее рецензируют все наши журналы, причем многократно, тогда как книги для массового читателя вообще не рецензируются».
И через мгновение в этом диалоге о культурной политике перед микрофоном Польского радио товарищ министр снова возвращается к этой уже ставшей навязчивой теме.
«Очень много общего с политикой в области культуры имеет тот факт, что, например, при маленьком количестве места в периодической печати Гомбрович прорецензирован 25 раз, а Ванда Мельцер — ни разу».
Понимаю. Это — мания. И это означает очень строгую диету. Идиллия закончилась.
Вот так балет! Как жаль, что моим коллегам на Западе не знаком этот контрданс с собственным народом: раз от печки, другой раз к печке. В течение десяти лет ты ничто, в течение двух лет — значительный, после чего человек из-за диспозиции в области культуры становится автором «литературных сливок», впрочем, совсем недурных.
Вот это «впрочем» очень меня беспокоит. Может быть, я предпочел бы, чтобы они внезапно замолкли обо мне навсегда, как это имело место совсем недавно, чтобы они меня сожгли на костре или утопили в клозете. Искусство, как и вера, только одного боится: прохладцы. У них все культурно, все планомерно. Можно даже немножко похвалить, чтобы совсем уж не смахивало на террор… но не слишком. Это «немножко» убивает, как яд в малых дозах, медленно впитываясь.
Среда
СОБАКИ ГРЫЗУТСЯ.
Четверг
Вспоминая многочисленные свои страхи, я прихожу к выводу, что моя слабая сопротивляемость, моя, прямо скажем, трусость, которая мешает мне, например, войти в лифт и проявляется, когда я сажусь в трамвай, трусость, отравляющая мне жизнь, берет начало в той особенности моего воображения, что я вижу муку в совершенно рядовых, мелких аспектах жизни. Для меня «задыхаюсь» — это не тогда, когда лопаются легкие, а когда только начинает не хватать воздуха, но не хватать по-настоящему. Перелом ноги я готов прочувствовать как боль в спине, когда нельзя сменить позу, пошевелиться, а войну — как вкус позавчерашнего чая, ссадину на пальце и темноту. Такое восприятие подтачивает смелость подобно тому, как червь точит дерево.
Что общего у страха с невинностью? И все же самый большой испуг для меня что-то такое же чистое, как и… самая невинная невинность.
СОБАКА ЖЕЛТАЯ, НАДКУШЕННАЯ, ВПРОЧЕМ, НОВАЯ.
Четверг
Новый год, 1959-й, в Тандиле. Отсюда, из прекрасной виллы Маури, где я живу как король, обласканный их гостеприимством, смотрел пуски петард над городком, расположенным в котловине. А за спиной у меня была темная стена остроконечной горы, отвесной и немой. Справа и слева открывались большие ночные пространства, затерявшиеся среди холмов. Мы пили шампанское.
Четверг
Как же мало написал я за прошлый год! Немного дневников. Немного «Оперетки», которую теперь снова забросил. Что поделаешь! Болею! Пока у меня не все в порядке со здоровьем, впрочем, Целльнер уже поставил меня на ноги.
