С Ольгой он познакомился на одном из вечеров в компании своих новых московских друзей. Была она жизнерадостной, весёлой и общительной девушкой. Они договорились на следующий день этой же компанией сходить в казино. Сказали — сделали. Зашли в казино средней руки, они тогда только начинали в Москве свою деятельность и представляли собой экзотическое явление. Зашли посмотреть больше всего, как «просаживают» зелёненькие «новые русские». «Просаживали» они, другого слова и не подберёшь, деньги, как и все заядлые игроки, только в отличие от западных коллег, которые знали границу, когда остановиться, русские таковой не знали. Они входили в азарт и проигрывали, и выигрывали шумно, порой даже весело. Весело надо уметь проиграть. Хотя, как понял Стысь, денег у этих завсегдатаев, он удивился, было много, и они их не жалели. «Как пришли, так и ушли», — вспомнил он слова одного молодого русского бизнесмена, почти мальчишку, проигравшего за один вечер больше десяти тысяч долларов.
Потом он пригласил Ольгу в ресторан. Она не отказалась. Говорили они больше о делах Стыся, о его бизнесе, который он ведёт в России. О себе она предпочитала много не распространятся и вообще вела себя так, что Стысь, привыкший к лёгким победам, в этом случае терпел фиаско. Она ему приглянулась, и на следующий день они побывали на концерте Лайзы Минелли, приезжавшей в Москву. Невзначай он там встретил патрона, и вся его надежда на продолжение отношений с Ольгой рухнула. Пол вцепился в Ольгу такой мёртвой хваткой, что Стысь поспешил экстренно ретироваться. И вот до сих пор Пол её не выпускает из когтей, а Стысю отводится роль мелкого созерцателя или наблюдателя за тем, как развиваются их отношения. Хотя, он заметил это, — в последнее время наметилось охлаждение между ними по вине Пола, которому надо было быть более гибким и не считать, что деньги, вернее, их количество могут решить глобальные и чисто человеческие проблемы.
— Так что? — взгляд холодных глаз Зашитого упёрся в Стыся. — Когда брать художника с его кодлой?
— А никогда, — почесал пальцем Стысь свой подбородок. — Ни-ко-гда! — по слогам повторил он.
Зашитый вытаращил бесцветные глаза — уплывали его баксы:
— Как никогда?!
— А так. Никуда они от нас не денутся. — Стысь хитро улыбнулся и посмотрел в сторону дома, где на крыльце появился Петруха, уже с пустыми руками, оставив сумку в спортзале. — Применим запасной вариант, — он победоносно оглядел Зашитого с ног до головы. — У меня появилась мысль глобального масштаба… Но об этом после, как привезут Фоторафа.
Зашитый остался вместе со Стысем ждать Фотографа. Стысь закурил ещё сигару, сбивал пепел на траву и молчал, сосредоточенно о чём-то думая, совершенно забыв о Зашитом, изредка отхлебывая маленькими глотками напиток из бокала. Зашитому пить не предлагал, хотя у того в горле сохло при виде оранжевой жидкости в прозрачной бутылке. Такое было со Стысем впервые — раньше он всегда угощал своих подчинённых, даже настаивал, чтобы они выкурили сигарету из его пачки, или выпили чего-нибудь прохладительного. А сейчас никакой любезности. Видимо, он был очень раздосадован на Зашитого или был во власти неотвязных дум.
Минут через сорок, прошедших почти в полном молчании, за оградой, на возвышенности у кромки воды, где проходила дорога, показалась «Нива» светло-зелёного цвета, на большой скорости ехавшая к дому.
— Ноль семь везет Фотографа, — сказал Зашитый, встал со стула, надел кепку и, приложив руку к козырьку, стал наблюдать за «Нивой».
Стысь спокойно допивал напиток, не обращая внимания на слова Зашитого.
Охрана пропустила «Ниву» в ворота. Машина остановилась возле дома, хлопнули дверцы и по направлению к Стысю и Зашитому зашагали два человека — сухой и поджарый мужчина лет тридцати пяти с длинными волосами почти до плеч, с узким нервным лицом и часто моргающими глазами — Волдырь, и Фотограф, старик с красным обветренным лицом, в парусиновых штанах, в коричневых ботинках и рубашке из джинсового полотна, с застёжками — сосед Воронина.
— Ну что натворил, старый бес? — вежливо фамильярно спросил у старика Стысь, когда тот с Волдырём подошёл к столику. — Докладывай!
Зашитый отметил, что Стысь был очень спокойным, словно ничего и не произошло в Дурове.
Нил Петрович неожиданно повалился Стысю в ноги и, ползая, пытался дотронуться до его ботинок.
— Помилуй, хозяин! Век не забуду доброты. Не знаю, чем грешен?
Нил Петрович не знал истинных своих благодетелей, питающих его отменными продуктами и насыщающих чрево пивом, — по их распоряжению связь с ним поддерживали Обух и Волдырь, иногда Зашитый, — но, увидев вальяжно распростёртое тело Стыся в кресле, он, не задумываясь, принял его за работодателя, на которого он безгрешно «пахал» с того момента, когда его привезли в деревню под видом старого дачника, которому нужен свежий воздух. И в основном не ошибся — Стысь в этом деле играл не последнюю скрипку.
В машине Волдырь, дав старику под затылок, чтобы почаще наклонял голову, а то задирист был, когда жил в деревне на дармовых харчах, по части которых были неоднократные стычки между ними, потому что Волдырь тырил, как он сам выражался, у старика продукты, другими словами, не всё то, что ему давал Зашитый, он доносил до Нила Петровича. Особенно это касалось пива и сухого вина, которые выделяли ему хозяева по уговору, скреплённому в начале лета в Верхних Ужах, когда они нанимали на работу пенсионера. Нил Петрович каким-то образом узнал или догадался об экспроприации части его провианта Волдырём и возненавидел неудачливого музыканта, каким был Волдырь в пору своей молодости, и не один раз пенял ему: «О, образина чёртова, вор несчастный, леший лохматый, обирает старика!»
Волдыря он не боялся, чего нельзя было сказать о Зашитом. Тому он слова не мог грубого сказать, понимая, что Зашитый сортом выше Волдыря, дерзок, как все уголовники, и без жалости. Он вызывал у старика уважение и страх. А Волдырь хоть и был дерзок, но перед ним он не робел.
Получив промашку, старик расстроился и терпел выходки Волдыря, когда тот вёз его к хозяину, издеваясь без меры. Да и чего было не издеваться, вся спесь с Нила Петровича сошла, когда его так хладнокровно взял приятель Воронина. Поизгалявшись вдоволь, выходя из машины, Волдырь в отместку, что Фотограф нажаловался Зашитому про его воровство, лягнул старика ногой и стукнул по затылку:
— Иди, за… гнутая. Отожрал шею на пиве, евнух полосатый!
По части сквернословия Волдырь был большой мастер. Бывало так отчистит не за что ни по что какого-либо мужика, что тот от фонтана брани старался побыстрее унести ноги, а не то, что отвечать на ругань волосатика. Волдырь в такие несовместимые ряды ставил обычные слова, так их сплетал, что нововведения вызывали у окружающих гомерический хохот и все диву давались, глядя на Волдыря, как это у него здорово получается.
— Хватит валяться, — произнёс Стысь, глядя на старика и дёрнув ногой, словно освобождался от приставшей грязи. — Что я тебе, шах персидский. Ты лучше скажи мне, как тебя вычислили?
— Не знаю, — Нил Петрович поднялся с колен. — Всё было хорошо, никто и не догадывался, пока не появился этот Афонька «афганец». Я думаю, он на меня давно глаз положил, как только приехал в деревню, больно хитёр мужик. А тут ещё с вашей аппаратурой, будь она неладна. Как мне он и объяснил, — он кивнул на Зашитого, — улучил я момент под вечер и пошёл с ней под окна к Воронину.
— Ну и что же?
— Стал слушать, о чём они говорят.
— Хорошо было слышно? — вкрадчиво спросил Стысь.
— Как будто и стены не было.
— Ну вот, — гордо произнёс Стысь. — Супермощная электроника, — и победоносно посмотрел на Зашитого. — Продолжай, — сделал он знак Нилу Петровичу.
— Не прошло и пяти минут, как выскакивает этот ихний приятель Афонька, жилистый скотина, ну я и дал дёру. Хорошо кота взял с собой, пришлось его кинуть ему под ноги, это и замешкало Афоньку. Убежал я огородами к себе. Он по следам, скотина, вычислил меня. Утром заявляется, но и… нашёл пистолет, аппаратуру.
