«Сердце эта смерть тревожит…» Сердце эта смерть тревожит Криком явственным в ночи. Ты проснешься в мутной дрожи. Тихо. Свет горит. Молчи. Настене цветок обойный — Профиль ложный мертвеца. Все противно. Все спокойно, — Бром в стакане, — жди конца. Ночь как ночь, и звуки лиры — Просто песенная блажь. Никому в проклятом мире Милой лиры не отдашь. Схоронили. Придавили. Гроб дубовый, глина, лед. Вечер. Темная могила. Ветер песенки поет. <Январь 1926> Элегия
Жил мальчишка шалый и кудрявый С дурью песни, с золотом волос. В ближний город он ушел за славой — На продажу песни он принес. Говорится в сказках и рассказах — Осмеяли люди простака. Приняла мальчишку без отказа Городская черная река. Ну, а в жизни вышло все иначе — Улыбнулась слава пастуху. Стала жизнь — не жизнь, а удача, И послушной звонкому стиху. Стал, кудрявый, стихотворцем модным, Пел и пил, меняя кабаки. Сутенеры, девочки и сводни Плакали под звонкие стихи. Этот случай — всем давно известен, И рассказывают в книгах так: Посмеялись в городе над песней, — Удавился в городе простак. <1926> Гражданка смерть Нет, мы тебе не побежим навстречу, Тебе, гражданка Смерть, не в меру будет лесть. Идея — порожденье человечье, — Из-за нее в петлю не стоит лезть. Собаки лаются, а ветер носит, Пусть в равнодушье обвиняют нас, Мы двух столетий жили на откосе, Тебя, гражданка Смерть, мы видели не раз. Твой выбор невелик, но верен: Веревка, пуля, яд, вода, — Ты многих соблазнила, лицемеря, — Красивых, юных, пылких — иногда. Идея, она бушевала И слушать было неплохо, Когда в девятнадцатом в стекла вокзалов Стучало свинцовым горохом. А нынче — бродит, медведя ручней, И с палкой при ней поводырь, И морда в железе, а в шкуре у ней Не счесть унижений и дыр. Нам будут завидовать поколенья. Нас горькой памятью помянут. Иные — счастливыми нас оценят, Иные — несчастными назовут. Три тома напишет историк казенный О песнях революционных лет. По рангу и чину поставят колонны Носящих кличку — поэт. Ты будешь читать наши книги, дитя, Дитя поколенья чужого, И ты удивишься, прочтя Иное безумное слово. <1926> Серапионовская ода Друзья! Лирические оды Писала я из года в год, Но оды выпали из моды, Мы перешли на хозрасчет. Об этом факте не жалея, Как Серапион и как поэт, Я подсчитаю к юбилею Все хозитоги за пять лет. Начнем с Каверина. Каверин (Одна десятая судьбы) Десять десятых перемерил И Хазу прочную добыл. Сказать про Тихонова надо, Что для поэта нет преград: Покончил разом он с балладой И держит курс на Арарат. Никитин — тоже к юбилею Идет на должной быстроте: За ним могила Панбурлея, Пред ним карьера в Болдрамте. Слонимский, изживая кризис, Машину создал Эмери И лег меж Правдой и Ленгизом На Николаевской, дом 3. Иванов для Серапионов В России сделал всё, что мог, И Серапионовскую зону Он расширяет на Восток. Один лишь Зощенко теперь Живет в обломках старой Хазы, И юмористы СССР Валяют под него рассказы. Да Груздев, нерушим и светел, Живет без классовых забот. Так на пороге пятилетья Мы перешли на хозрасчет! <1 февраля 1926> Анне Ахматовой («Я вижу город мой в рассветный ранний час…») Я вижу город мой в рассветный ранний час. Брожу по площади — как берегу столетий. Хожу и думаю, и насыщаю глаз Холодной пышностью его великолепий. И муза здешних мест выходит из дворца, Я узнаю ее негнувшиеся плечи И тонкие черты воспетого лица, И челку до бровей, и шаг нечеловечий. По гравию дорог, меж строгих плоскостей, Проходит мраморной походкою летучей. И я гляжу ей вслед, свидетельнице дней, Под нерисованной, неповторимой тучей. И я не смею повести с ней речь. И долгий день проходит как мгновенье, И жестким холодом, моих касаясь плеч, С Невы приходит ветер вдохновенья. <1926> |
