Шейлок Пусть именем твоим гнушаются, Шейлок! Пусть сманит дочь твою гуляка венецьянец! Звон битого стекла и взломанный замок. И дочь и золото! Червонцев звонкий танец… На сцене христиан накрашенный актер Пускай изобразит в потеху галерее Твоих седых волос неслыханный позор И рукоплещет смерд мучениям злодея — Мы знаем точный вес, мы твердо помним счет; Мы научаемся, когда нас научают. Когда вы бьете нас, кровь разве не идет? И разве мы не мстим, когда нас оскорбляют? <9 декабря 1920> «Досыта не могу, дитя…» Досыта не могу, дитя, Насытить алчущие губы. Нет, не могу поверить я, Что каждый день не день сугубый. Все мимо. Длится только стих; И тот, уже чужой, сверкает. Я чувствую, из рук моих Песок мгновений вытекает. Боюсь и трепещу любя: Минуте каждой жадно внемлю. Мне страшно думать, что тебя Уложат в ящик, скроют в землю. От человечьего жилища На отдаленное кладбище Ведет поспешная стезя: Быть мертвым средь живых нельзя. <23 сентября 1920. 12-ая Рота > Только в словах «Только в снах еще ты настоящий…» Только в снах еще ты настоящий, Только в скудных и таких коротких… Две луны сияют в синей чаще, Ветер с моря в белых папильотках. Было ли когда-нибудь такое Опьяняющее дух волненье — В беспокойно сладостном покое Чувствую твое прикосновенье. Милый — ты, но кто мне скажет, кто ты, Что за город здесь, и как я знаю Этот дом и сад, и там, у поворота, Белых птиц взлетающую стаю… <Сентябрь 1919> Ревность Ты спишь утомленный, чужой и красивый; Ты крепкие видишь и теплые сны. В холодном стекле на снегу переливы Огромной, ущербной и красной луны. Над сердцем любовника, злая подруга, Ревниво я бодрствую ночь напролет. Наушница злобная, зимняя вьюга Враждебные, древние песни поет. Ты дар драгоценный, мне отданный Богом, Ты стал безраздельным владеньем моим, — Но ты мне изменишь за этим порогом Улыбкой, и взглядом, и телом твоим. И где-то живет, и смеется, и дышит, И как я еще не убила ее — Другая, чужая, что зов твой услышит, И с кем ты обманешь безумство мое. <Декабрь 1919> «За окном ночного бара…»
За окном ночного бара Яркий свет калильных дуг. За ночной, ночная пара… Жизнь иная, тесный круг. Дня не будет, будут ночи. Ты узнаешь — жизнь проста; Подрисованные очи, Воспаленные уста. Что, скажи, случилось с нами — Иль любовь водила нас С черно-синими кругами У блестящих, светлых глаз? И тебя она, любимый, Приведет, как увела, Сквозь прозрачный призрак дыма В створчатые зеркала. <8 декабря 1920 — 20 января 1921 > «Широкий двор порос травой…» Широкий двор порос травой, Белёная стена, У двери дремлет часовой, Безделье, тишина. Пылает солнце в вышине. Унынье летних дней; И свет на каменной стене Горит еще больней. Когда же вечер снизойдет На зелень черепиц И легких ласточек полет Мелькнет в тени бойниц, — Какой-нибудь споет солдат, Обиженный судьбой, О том, что нет пути назад Для нас, для нас с тобой. <9 июля 1920. Поезд Детское Село — Петроград> «Мы научаемся любить…» Мы научаемся любить Мучительно и неумело. Так и слепые, может быть, Чужое осязают тело. Так просто кажется сперва Губами жарких губ коснуться; Но равнодушные слова Внезапной тяжестью сорвутся, И будет первый из людей В ожившей глине создан снова, И задрожит в руке твоей Первоначальной жизнью слово. И для тебя настанет срок Веселой, горестной науки — Неповторяемый урок Любви, и боли, и разлуки. <27 декабря 1920> «Ты с холодностью мартовского льда…» Ты с холодностью мартовского льда Соединила хрупкость черных веток, Когда над взморьем тонкая звезда Зеленая зеленым светит светом. Неловкостью старинных статуэток И прелестью девической горда, Проходишь ты, и — вещая примета — Мне чудится блестящий острый меч, И тяжким шлейфом тянется беда За узостью твоих покатых плеч. <13 февраля 1920> |
