Революцьонный трибунал Революцьонный трибунал. Неразговорчивые судьи. Они шестую ночь без сна. И тенями проходят люди. Скрипит усталый письмовод, Но председатель свеж, как пуля. Сегодня он, Горелов Петр, У октября на карауле. Он холоден, спокоен с виду. Он видел смерть глаза в глаза. Не за свою он мстит обиду, Здесь думать о своем нельзя. <1924–1925> 2 Мост Там, где железный мост Через канаву лег, Где электрических звезд Многоэтажный лог, — Разостланы тряпки на голых камнях. На тряпках, на самом мосту, Нищенка-мать и ее дитя Сидят и глядят в темноту. Мало воды под мостом, но, Тая и нарастая, Неисчерпаемой волной Льется толпа людская… Прохожий, пройди закутавшись в мех. Что же тебе за дело? Это нужда из всех прорех Кажет синее тело. Ниже людей, на голых камнях Верноподданные Неудачи, Нищенка-мать и ее дитя, — Что они в городе значат?! Дитя! Ты не знаешь, что за тебя Ведет человечество войны, Чтоб сделалась жесткая эта земля Тебя, наконец, достойной. Обернутый в тряпки, прижатый к груди, Истории малое семя, Закинутый в ночь, — подожди, подожди: Работает старое Время! Ты сам динамитный патрон, Брошенный в черный город. Колеблются стены, и воздух зажжен, И молнией свод распорот! <1927> Наследство Высоко над крышей, где воробей Квартиру дешевую свил себе, Глядим из окошка, я и сын, На город, на реку, на солнце, на дым. Глядим и не можем наглядеться. — Вот это, дитя, твое наследство: Из чистого золота купола; Река превосходнейшего стекла; Качается крепость на двух мостах, Гудит дымовая завеса застав. Туда я тебя отпущу в науку, — Научишь глаза и научишь руку. Любовью жестокой и злобой колючей Тебя испытают и власти научат. Тогда лишь города будешь достоин — В нем песни рождались, в нем гибли герои. Ценнее, чем золото, маузера чтимей, В нем дерзости творческий дух несмиримый! Революции по праву и по закону Он твой, в Революции год рожденный! <1924> Страна Чудес
Распахнуты двери, и вывеской дивной Здесь начинается страна чудес! Чем улица глуше, тем призывней Глазам ослепленным слепительный блеск. Чем улица глуше, панель грязнее, Тем громче музыка призывает нас: «Входите, случайные ротозеи, — Мозоль на руках и синицы у глаз»! Юнец, проститутка, швея, рабочий, — Работа, еда и сон, — Вот час между вечером и ночью, Он скинут со счета, он вам прощен! Входите! Здесь продают забвенье, Страстей человеческих правду и ложь; Здесь в кресле потертом в одно мгновенье Тысячу жизней переживешь. Гасни, докучный свет! Песню начни, движенье! Жизнью налейтесь, тени! Времени больше нет! Пока пучок лучей Бьет в полотно экрана, Откройтесь для очей, Невиданные страны! Терзай нас, любовь, И ненависть жги, И мы на земле Людьми рождены. Пусть смертию — смерть И жизнью — жизнь! О, скудное сердце, Живи хоть чужим! Живи и люби! Верь и не верь! …Но свет зажигается, хлопает дверь. И вот уж об выходе просят гостей. Встречает их вьюга у черных дверей. Их ветер встречает, свистя что есть мочи, Горланя им в уши: «Мечтатели, эй! Все кончено! В дело! На улицу! В ночь!» <1924> Кино в двадцать третьем Начало так: в фойе толпятся просто, Поднявши воротник между собой равны, — Червонная звезда, мальчишка-папиросник, Валютчик с барышней и в колокол штаны. — Конец погони? Смерть? Еще двенадцать серий! — А лихорадка бьет: — Кто маска? кто отец?.. — Пора! Пускают в зал! Осада! — Гнутся двери, И руки хлопают, и не сдержать сердец. Гудит мотор. А там уже сидят в обнимку, Целуются, едва погаснет свет, Платок пуховый с кожаною финкой, И в голос надписи читает шпингалет. От шпалера в восторге двое. Третий Молчит. Глаза — бурав. А пальцы — в ручки кресл. Весь зал трепещет. Связанную Бетти Кладет злодей под мчащийся экспресс. Тапер… Но не тапер, а Аполлона флейта Звучит средь ионийских скал. Божественного Конрад Вейдта Мелькает роковой оскал… И семечки лускают в такт, И снова смех и говор бойкий, И подле освещенной стойки Шпана жрет яблоки. Антракт. <Март 1924> |
