На Васильевском острове На Васильевском острове гул стоит, Дребезжат, дрожат стекла в Гавани, А в Кронштадте пушки бухают. Над Невой воронье кругом кружит… Отощало око, воронье, за зиму; Стали люди и сами падаль есть. Где бы клюнуть мясца человечьего? На проспекте отряд собирается. Отряд на проспекте собирается, По панели винтовки звякают. Стороною обходят прохожие: Кто не глядя пройдет, нахмурившись, Кто, скрывая смешок, остановится, Кто негромко вымолвит: «Бедные… Молодые какие, на смерть идут!» А пройдет старуха — перекрестится. А пройдет, — перекрестится, старая, Перекрестится, оборотится, — Станет щурить глаза слеповатые, Не узнает ли сына Васеньку, Не его ли стоят товарищи? Постоит, посмотрит, махнет рукой, Видно, плохи глаза старушечьи. И домой потрусит на Васильевский. И домой придет, опечалится. И не знает того, что сквозь мокрый снег, Через талый лед, сквозь огонь и смерть Пробирается цепь солдатская. Проберется сын ее невредим, Пронесет безрассудную голову. Не возьмет его ни страх, ни смерть. Крепче смерти тело горячее! <25 марта 1921> «Если это конец, если мы умрем…» Если это конец, если мы умрем, Если гибель постигнет нас, — Пусть останется людям в века и в века Несложный этот рассказ. Как бутылку в море, в крушенья час Суеверно бросал мореход, Чтобы весть о погибших на землю дошла Из пропасти синих вод. Так моей неумелой водят рукой Те, что темней меня, Чтобы повесть об этих горячих годах Дошла до другого дня. <Апрель 1921> Казнь За то, что ждали знаков и чудес И думали, что кто-нибудь воскрес, За то, что нас смутил внезапный страх, За то, что мы рассеялись как прах, За то, что — маловерны и темны, — Не ступим за черту обещанной страны, За то, что мы роптали день за днем, — Свершится казнь: в пустыне мы умрем. <11 мая 1921> Фарфоровый сын Пойду я в магазин Корнилова на Невском, Куплю себе совсем другого сына. Не черноглазого, не разлетайку, Не болтуна, не шалуна такого, А пастушка в фарфоровом берете И с маленькой игрушечною флейтой. Уж он не станет разливать чернила На рукописи, на мои тетради. Без позволения не будет никогда искать картинок Ни в Брюсове, ни в Белом, ни в Петрарке. Играть в подземную железную дорогу Под креслом у меня — он верно не захочет. Когда я доскажу шестую сказку, Он не потребует: «Теперь еще раз». Нет, никогда! На письменном столе Сидеть он будет чинно, тихо, тихо, Играть один на молчаливой флейте И, только иногда, негромко спросит: «Мама, Ты кончила работать? Что, можно целоваться?» <15 мая 1921> «Еще слова ленивый торг ведут…»
Еще слова ленивый торг ведут, Закономерно медленны и вязки. Еще заканчиваем скучный труд Неотвратимой, тягостной развязки. Еще живем, как будто бы, одним. Еще на час с мучительною болью Дыханьем теплым, может, оживим Последние и черные уголья. Но чувствую — перестаем любить. Перестаем, еще немного рано. Все кончится. И даже, может быть, В День Воскресенья Мертвых — я не встану. <27 мая 1921> «О дети народа моего…» О дети народа моего, О мальчики с печальными глазами И с голосом пронзительно певучим, Как память об оставленной земле, Чьи черные сосцы опалены ветрами, Земле, которая звалась обетованной, А стала нам утерянной землей. Ничтожнее ничтожных наше имя, Презреннее презренных стали вы! Вы на посмешище и стыд родились! В стране чужой, суровой и унылой Вы проживете, бедные пришельцы, И с сыновьями здешних женщин Вы не сойдетесь для веселых игр, Когда убогая весна настанет. Но будут и другие среди вас: В них оживет внезапный гнев пророков И древней скорби безудержный плач. Века, века заговорят пред ними, И сердце детское наполнит ужас. Их опьянит Божественный восторг И острой болью жалость их пронзит, И проклянут они, и умилятся Над обреченным жить и умереть. И будет горло, как струна тугая, Напряжено одним желаньем тука, И лютнею Давида прозвучит На языке чужом их грустный голос. <10 июля 1921> Послание к петуху Рыжий петух, хорошо тебе Навстречу солнцу кричать кукареку. Настанут перемены в твоей судьбе: Будешь когда-нибудь и ты человеком! Забудешь запах земли дождливой И вкус червей в навозной куче, На крепкий весенний гребень свой Шапку с наушниками нахлобучишь. Портфель под крылом и дугою грудь… Не просто петух, а «важная птица»! И если мы встретимся как-нибудь — Ты можешь забыть мне поклониться… <22 июля 1921> |
