О буйных днях семнадцатого года И в дикую порфиру прежних лет Державная порфира облачилась. Баратынский Не грифелем по аспидной доске, Не в воздухе винтом аэроплана, Нет, врезанная в глине и песке Еще зияет земляная рана. Но человек, смиренно покорясь Врагам — морозам, солнцу, ветру, зною, — Сознанья, наконец, утратил связь, Стал костью, пылью, порослью лесною. <Ноябрь 1921> «Не богохульствуй. День идет к концу…» Не богохульствуй. День идет к концу. Останешься одна, не будешь так отважна. Со страхом темноты одна, лицом к лицу, Как будто в смертный час, единственный и важный. А Он пугать тебя и властвовать привык. Он в шорохах ночных, Он в думах, Он в молчанье… Чем непонятнее, тем злей Его язык И страшное тебе пророчит наказанье. Над головой твоей, Всеведущ, Мудр и Слеп, Он держит круглый нож — ты знаешь — дни и ночи; Ребенка, брата, мать, питье твое и хлеб Отнимет, отравит, испытывать охочий! Поэтому — молчи! Замкни свой дерзкий рот! Безмолвье на уста и воск в пустые уши! И дню не доверяй: день здесь, но день уйдет, А ты останешься и потеряешь душу. <1921> «Веет ветер безрассудный…» Веет ветер безрассудный. Светлый, быстрый льется дым. Все, что в жизни было трудным, — Стало легким и простым. В мире призрачного снега Я живу который день, И такая в сердце нега, И такая в теле лень. И проходишь путь от двери, Словно в детстве, прям и прост Там, где с берега на берег Перекинут легкий мост. Где, причалены цепями Зимним пленником земли, Под сыпучими снегами Мирно дремлют корабли. <14 января 1922> «Снова пришла ко мне легкая гостья любовь…» Снова пришла ко мне легкая гостья любовь, Двери открыла сама, встала у входа в дом. Я не сказала — «нет», не прошептала — «ждем». — Снова пришла ко мне легкая гостья любовь. Что же, — войди смелей, милый мой друг и враг, Знаю обычай твой, вкрадчив он и лукав, Колешь острой иглой, знаю, — злобный твой нрав. Что же, — войди смелей, милый мой друг и враг. Все охотно возьму — слезы, горе и боль, Только хоть раз еще тихо коснись моих глаз, Дай мне дышать тобой, только единый раз. Все охотно возьму — слезы, горе и боль. <14 января 1922> Голос
Притворством, хитростью двойной Вооружись, как силой нужной, Глупец кичится пред войной, Ты — будь, как слабость, безоружной. Пусть вялой остается грудь, Пусть мышцы дряблы, руки хилы. Настанет день, когда-нибудь Воспрянешь юный, полный силы! Молчи про верный свой расчет, Живи, как подобает нищим. Жену и сына, медь и скот Скрывай в заплеванном жилище. И каждый день, и час, и срок Наполни ненависти ядом — Чтоб враг вздохнуть уже не мог, С тобою повстречавшись взглядом. <16 марта 1922> Гумилеву Пуст целует и пьет кто захочет, Не хочу ни любви, ни вина. Я бессонною светлою ночью И певучей строкою пьяна. И встает над страницей бумажной Пенье лютни и яростный вой, Низкий голос сухой и протяжный, Анапестов магический строй. Да, поэмы такой безрассудней И печальней не встретилось мне. Лебеденок уродливо чудный, Народившийся в волчьей стране. И мне видится берег разрытый, Низкий берег холодной земли, Где тебя с головой непокрытой Торопливо на казнь повели. Чтоб и в смерти, надменный и гордый, Увидал, перед тем как упасть, Злой оскал окровавленной морды И звериную жадную пасть. <1921–1922> Серапионовская ода Угасни солнце, а луна Затмись и перестань являться. Воспой, о муза, имена Серапионовского братства! Пусть землю осветят лучи Светила восходящей славы, А ты, злословие, — молчи И вырви свой язык лукавый. Пусть слава десяти имен Пройдет от Мойки до Бассейной И каждый — имя — Серапион Произнесет благоговейно. Душевной робости полна, Смиренно начинаю: «Ода…» Скажи, о муза, имена И назови начало рода. Была ли женщиной их мать? Вопрос и темен и невнятен, Но можно двух отцов назвать: То Виктор Шкловский и Замятин. И как известных близнецов Волчица выкормила где-то, Так на утеху двух отцов Их выкормил формальный метод. Они взросли и, в Дом Искусств Явившись, основали братство, И вот уж целый год живут Одною славой без богатства. И первый — Лунц, брат-скоморох, От популярности страдает, Лишился головы и ног, Но в стиле вовсе не хромает. Второй — Никитин, полный чувств, Красноречивый, светский, модный. Танцует он как златоуст, И пишет прозою народной. И третий — Зощенко младой, Скромнее лилий, нежнее пуха, Но предназначено судьбой, Чтоб в нем таился Синебрюхов. Вот Груздев — книжник и Зоил — Одной литературой дышит. Он тайну мудрости открыл Печатной, хотя и не пишет. Да настоящий Серапион И в камне мудрецов уверен. Металлы превращает он, — Кто Зильбер был, тот стал Каверин. Слонимский, — кто еще так мил И добродушнее кто боле? Своих героев всех сгубил И гибнет сам от алкоголя! Иванов Всеволод ходил Тайгой на белого медведя. От Пролеткультских темных сил У Серапионов спасся Федин. А кто презрел РСФСР, В Европу навостряет лыжи? Володя Познер, например, Живет посланником в Париже. И средь прозаиков одна Отстаиваю честь поэта И вот, — опаздывать должна.— Полонская Елизавета. <1 февраля 1922> |
