«Еще совсем светло, но я устала…» Еще совсем светло, но я устала, Не знаю, как дойду к себе домой. Несносен вид Латинского квартала, И так враждебны камни мостовой. Дома, афиши, улицы, киоски, Любезности прохожих, стук телег… Всей этой жизни радостной и плоской Такой чужой и суетливый бег. Так ранит сердце мне холодный, белый — Обычный свет, — обычно ясных дней… Иду и жестких стен почти касаюсь телом, У стен идти мне легче и темней. Ах, только бы дойти, закрыть окно мне, Чтобы не видеть бесконечных крыш. Лечь в темноте, не знать, не помнить, Не слышать, как внизу шумит Париж. «В окне старьевщика на Екатерингофской…» В окне старьевщика на Екатерингофской Случайно я увидела вчера Уродца из литого серебра, Горбатого, с ужимкою воровской. На нем разорванный худой кафтан жидовский Да шапка хитроумная остра. В руке конец гусиного пера И старый том истрепанный, колдовский. И надпись там: «8-ое сентября», Как будто нацарапана небрежно, Но старый улыбается хитря. А я все думаю, все думаю прилежно: Что предназначено судьбою неизбежной, Что будет мне 8-го сентября? <1909–1914, Петербург> Париж Как печален Париж, когда все ушли На войну, на обе границы. Сколько женщин с заплаканными лицами, Сколько окон с закрытыми ставнями. Дождь идет целые дни И никто не смеется на улице, Даже дети, даже мастерицы. В шесть часов, когда выход с работ, Их никто не ждет на углу. Не берут фиалок на два су У старой торговки цветами И не бродят под руку, рядами По большим бульварам, задевая прохожих. Молча смотрят на раненых, на английских солдат. Идут домой не оглядываясь. Нищему ни одна не подаст. Как печален Париж, когда все ушли На войну, на обе границы. <Январь 1915. Париж> Нанси Устали от белой палаты С большими стеклянными окнами, От криков раненых на длинных столах И от кучи синих шинелей в углу. Устали смотреть, как монахини в черном На коленях моют грязные ноги, По которым стекает кровь. Устали смотреть в жадные глаза По-детски доверчивых взрослых мужчин, Слабых, послушных и ждущих, Чтобы сказали им слово неправды. И устали склоняться над ранами С кровью, лохмотьями, гноем; Обещать чистую постель, Вино, еду и покой. Устали и вышли вдвоем на порог, К аллее каких-то деревьев. Был уже вечер, темно, шел дождь, Пахло сырой землей и травою. Капли дождя упали мне на губы, — Стало страшно, скорее вернулись назад В освещенную белую залу. <1915. Нанси> <Петроградские стихи 1919–1920>
Израиль 1. «Таких больших иссиня черных глаз…» Таких больших иссиня черных глаз, Таких ресниц — стрельчатых и тяжелых, Не может появиться среди вас, В холодных и убогих ваших селах. Нет, только там, где блеск и зной, и синь, Под жгучим небом Палестины В дыханье четырех больших пустынь, Бог Саваоф мог дать такого сына. 2. «Оконце низко — улица узка…» Оконце низко — улица узка. Учись закону, данному от Бога. Над городом сурова и тяжка — Надгробным камнем встала синагога. Квадратных букв знакомый строг узор, Опущены тяжелые ресницы, Все тоньше пальцы, пристальнее взор, Все медленнее желтые страницы. 3. «Как весело пастуший рог звучит…» Как весело пастуший рог звучит, С горы Хоризмы вечер гонит стадо — Кто, смуглая, пришельцу расточит Колодца потаенную прохладу? Кто подведет к накрытому столу И старцу с бородой слоновой кости Смиренно скажет: «Господу хвалу, Отец, я привела к нам гостя»? 4. «Наследника святая слава ждет…» Наследника святая слава ждет, В стране изгнанья нам услада — тора, Не будет жалок и унижен тот, Кем избрана высокая опора. < Июль 1919> «Прогрохотало. Боевых орудий…» Прогрохотало. Боевых орудий Ударил первый неизбежный гром, И в ужасе, покинув отчий дом, Бежали обезумевшие люди. Как стадо пыльное, где в тесной груде Пасутся овцы жарким летним днем, Встревоженные грозовым дождем, Шарахается и долго мчаться будет: И мечется по улицам оно, И дыбится, смятения полно, И топчут задние ряды упавших — Так люди, позабыв, как звался Бог, Бежали на восток от сел пылавших. И встал крестами свежий след дорог. <1919> |
