4 Ночью Спала я среди ночи, И в комнате моей Дремали сном отряды Послушных мне вещей. Я пробудилась сразу, И в теплой тишине Все было неподвижно И все подвластно мне. Но месяца рожок Вдруг заглянул в окно — В морозной высоте Шатался он давно. Сказала я: «Бродяга, Что по ночам не спишь? Ведь мне не восемнадцать, К чему тебе ломаться!» А он ответил: «Друг, Что вспоминать былое! Пусть вещи спят в покое. Зажги огонь, возьми тетрадь: Бродяжить мне, тебе — писать». <1926> Имя Не исподволь — удар короткий. Он четко мечен, метко пал: Октябрь! Мы взяты в обработку, Как кислота берет металл. Насмарку! Имена и вещи — Все снял уверенный резец, Мы сами — и доска, и резчик, Начало жизни и конец. Страна казарм, страна хоругвей, Доска, готовая к резьбе… Не те проступят буква к букве, Республика, в твоем гербе. Но смыв державства завитушки — «Империя! Россия! Рим!», — Мы перепишем имя: «Пушкин» И медь, как память, протравим. <16–18 мая 1924> Есенину 1. «И цвет волос моих иной…» И цвет волос моих иной, И кровь моя горчей и гуще, — Голубоглазый и льняной, Поющий, плачущий, клянущий. Ты должен быть мне чужд, как лесть Неистовств этих покаянных, Ты должен быть мне чужд, но есть В твоих светловолосых странах Волненье дивное. Меня Волной лирической ответной Вдруг сотрясает всю, и я, Как камертон, едва заметной Издалека тебе откликнусь дрожью, Затем, что не звучать с тобою невозможно. <19–20 мая> 1924 2. «Ты был нашей тайной любовью. Тебя…» Ты был нашей тайной любовью. Тебя Мы вслух называть не решались, Но с каждою песней, кляня и любя, С тобою в безумье метались. Я помню, пришли мы проститься с тобой На смертный, последний твой голос, — Чтоб врезались в память лик восковой И твой золотеющий волос. Смерть любит заботы: дубовый гроб, Цветы, рыданья разлуки, И книжечки тоненькие стихов Положены в мертвые руки. Мы сами внесли тебя в черный вагон, Мы сами. Не надо чужих! Пускай укачает последний твой сон Круженье колес поездных. Прощай, златоглавый! Счастливый путь Тебе от шутейного братства! Мы все ведь шальные. Когда-нибудь И нам надоест притворяться. <1926> Лавочка великолепий
Так. За прилавком пятый год Стоим. Торчим. Базарим. Прикроем что ли не в черед? Пусть покупатель подождет: Шабаш. Подсчет товарам. С воспоминаний сбив замок, Достанем из-под спуда Что каждый в памяти сберег, Что в тайный прятал уголок — Усмешку, дерзость, удаль. Пусть в розницу идут слова, Как хочешь назови нас, — Пусть жизнь товар и смерть товар, — Не продается голова И сердце не на вынос. «За ветер против духоты», — Нам запевает стих. Как полководец, водишь ты Сложнейший строй простых. И отвечает друг второй: «Я тоже знаю бой. Свинец и знамя для врагов — Они отлично говорят. Но кто не понимает слов, Тому лекарство для ослов — Колючка в жирный зад». И отвечает третий друг: «Увидеть — это мало. Я должен слову и перу Передоверить все сначала — Вкус городка и дым вокзала, Войны громоздкую игру». Так говорим живые мы, А там, в чужой стране, Под одеялом земляным Последний друг в последнем сне, Он писем тоненькую связь, Как жизни связь, лелеял. Его зарыли, торопясь, По моде иудеев. А он любил веселый смех, Высокий свет и пенье строк, А он здесь был милее всех, Был умный друг, простой дружок. И страшно мне, что в пятый год, Не на чужбине и не в склепе, Он молча выведен в расход, Здесь, в лавочке Великолепий. <3 февраля 1925> Прощальная ода 1. «Другие пускай воспевают работу…» Другие пускай воспевают работу — Завидную долю избрали они: Я — ночи шальные и праздные дни, Будням на зло и календарю, Прощальною одой прославить горю. Веселая праздность, юности край, Веселая праздность, прощай, прощай! Прощай! Мы в непраздный вступаем век. К чему лицемерить? Прощай навек. Нам солнцем бессменным встал циферблат, Часы беспрестанным укором стучат. Как песню и золото, уголь и хлеб, В приходорасходную книгу судеб Вписал нас бухгалтер. Он честен и слеп. |
