Сказка Уходила мама-коза В лес по очень важному делу. Целовала козляток в глаза, Возвращалась, в окошко глядела. Вот глаза в переулке блестят… Ходит волк возле самого дома; Притворяется, манит козлят, Точит зубы и ждет, как знакомый. Будем крепче дверь затворять — Никакой нас волк не обманет; Только ты возвращайся опять! Скоро ночь в переулке настанет… Нет огня, и стучит пулемет. Каждый шаг, словно ниточка, тонок… Где-то милую маму ждет Самый маленький белый козленок. <13 октября 1920. 12 рота> «Весь этот год был труден и жесток…» Весь этот год был труден и жесток: Здесь в городе, близ северного круга, В пустых домах безумствовала вьюга И в сумерки никто огня не жег. Нам снились сны про голод и беду, Про черный хлеб, про смрадное жилище, И не было того, кто пробудившись Не встал бы вновь в скрежещущем аду. Попробуй, постучись в чужую дверь — Рычаньем ощетинится берлога: Детенышам здесь делят корм теперь… Не подходи, чужой, не дам, не трогай! <1919> «Не странно ли, что мы забудем все…» Не странно ли, что мы забудем всё: Зальдевшее ведро с водой тяжелой, И скользкую панель, и взгляд Украдкою на хлеб чужой и черствый. Так женщина, целуя круглый лобик Ребенка, плоть свою, не скажет, не припомнит, Что содрогалась в напряженье страшном, В мучительных усилиях рожденья. Но грустно мне, что мы утратим цену Друзьям смиренным, преданным, безгласным: Березовым поленьям, горсти соли, Кувшину с молоком, и небогатым Плодам земли, убогой и суровой. И посмеется внучка над старухой, И головой лукаво покачает, Заметив, как заботливо и важно Рука сухая прячет корку хлеба. <16 февраля 1920> «На память о тяжелом годе…» На память о тяжелом годе Установи себе, народ, Семь дней на память о свободе, И передай из рода в род! Разделишь хлеб скупою мерой; От редких крох очистишь нож; В печи остылой пепел серый В который раз перевернешь. И, как голодного волчонка, Накормит сумрачная мать Куском припрятанным ребенка, Чтоб все исполнилось опять. И пусть, огней не зажигая, В дому, на площадях, народ Следит, как сходит тьма ночная, И в долгом мраке утра ждет. <20 января — 6 марта 1921 > «Слишком буйной весны…»
Слишком буйной весны Нестерпим слепительный свет; После стольких черных дней Мы думали — солнца нет. Мы думали: это полярный круг Сомкнули ночь и зима, Чтобы жизнью стала для нас Дымных домов тьма. Так для чего же колокола, Чужая Пасха, май? И несмолкаемый легкий звон Птичьих пролетных стай? Бедным глазам страшна, Ты, — неожиданная весна! <2-12 мая 1921> Кровь и плоть 1-е Февраля В поминовенный день я не приду, отец, Туда, где мертвые оставлены живыми; Враждебно место мне и страшен мне мертвец, И Бога твоего я потеряла имя. На непокрытый пол, без обуви, согбен, Не сядет с нами гость как для молитвы надо. Мужчины в доме нет, и как велит закон, В знак траура никто не совершит обряда. Но в зеркале моем тебя я узнаю, — Не тень бескрылую нездешнего предела, — Родную кровь, отец, живую плоть твою, И ты живешь во мне, душа моя и тело. Бессмертен ты во мне: я сыну передам Усмешку, голос, взгляд, ресниц густые тени, И глаз косой разрез, что переходит к нам От матери твоей, от дальних поколений. <16 февраля—6 марта 1921> «Я не могу терпеть младенца Иисуса…» Я не могу терпеть младенца Иисуса, С толпой его святых, убогих и калек, — Прибежище старух, оплот ханжи и труса, На плоском образе влачащего свой век. У Бога моего есть имена получше, И имя, что никто произнести не мог, И он несправедлив, Единый, Всемогущий. Пристрастен и суров, как Всемогущий Бог. На языке чужом Его неловко славлю, Лишившего меня наследственной земли За грех отцов моих тысячелетне давний. Господь Израиля, припомни и внемли! Я кровью связана не с этим желто-русым Чужим подкидышем, распятым на кресте. С Тобою, Саваоф, — не с бедным Иисусом Мой предок, патриарх, боролся в темноте. И сыну моему, рожденному в России, Ты подтвердишь, Господь, заветный договор: Для нас, нетерпящих пришествие Мессии, Подделанное тем, среди Ливанских гор. <13 октября 1920> |
