Мы выверим все детали
И каждого сердца стук,
И примет работу Сталин,
Наш первый политрук.
«Новые стихи» закрывались стихотворением «Садовник», и читатели мгновенно догадывались, о каком заботливом садовнике идет речь в этом многословном сочинении:
Мудрым глазом следит за ростком неустанный садовник,
Он дает ему воду и тень, и в мороз закрывает рогожей,
Охраняет от птиц и мальчишек худых молодые побеги,
Против жадных червей известковые смеси готовит
И вредителей сада преследует сам беспощадно…
От зари до заката хлопочет садовник, и ночью не спит он,
Все-то думает: как там в саду? Как растет деревцо молодое?
Сегодня, в лучшем случае, это воспринимается как издевка, но тогда…
Сейчас нелегко себе представить, как тогда жили люди. Полонская знала, что должна содержать семью; но ведь помимо литработы были еще и писательские собрания, где «братья-писатели» запросто и враз могли тебя съесть со всеми потрохами…
В стихотворении «Сыну» (1935) она так уговаривала себя:
Да, в девятнадцатом, а не в двадцатом веке
Я родилась в Варшаве, в царстве Польском,
На улице с названьем «Новый Снег».
Чадили керосиновые лампы,
Достраивали рельсовую конку,
И девушки, причесанные гладко,
Из дома убегали самовольно
Учиться на неведомые курсы.
Тебе, конечно, это непонятно.
Приходишь с комсомольского собранья
И, наскоро глотая суп семейный,
Включаешь радио рассеянным движеньем
И погружаешься в «Вопросы ленинизма»
[86].
А между тем уже «по Коминтерну»
[87]Передают последний съезд советов,
И слышно — председатель Совнаркома
Дает отчет перед рабочим классом,
И слушают его заводы и колхозы
По всем семи республикам Советов.
И, может быть, сейчас в предместий Берлина
Иль где-нибудь в Варшаве, на Налевках,
Немецкий или польский комсомолец
Наушники с оглядкой надевает,
Настраиваясь тайно на Москву.
Тебе, конечно, все это понятно —
По-настоящему живем мы в Новом Свете
Мы сами строим этот Новый Свет.
И от работы сразу отрываясь,
Ты говоришь внезапно: «Слушай, слушай». —
А в рупоре спокойный, твердый голос
По адресу фашистов произносит
Убийственный, но вежливый абзац.
Уговаривать себя удавалось, думая, что, несмотря на полный разгром оппозиции, которая, может быть, была не во всем права, в стране все же построена тяжелая индустрия, создано необходимое вооружение, и армия защитит ее от угрозы нападения фашистской Германии (это опровергли уже первые месяцы Отечественной войны). А любимый сын растет, учится, он идейный комсомолец — хочешь не хочешь — это морально давит на мать, она боится даже легким сомнением усложнить, а прямым разномыслием и вовсе исковеркать ему жизнь…
Что говорить, творческий спад в стране, парализованной всеобщим страхом, был не индивидуальным, а всеобщим: эпоха террора не может располагать к раскованному творчеству. К тому времени страх Полонской имел уже солидный стаж… В тридцатые и сороковые годы топор висел над ее головой денно и нощно. По счастью, мало кто знал, что Елизавета Полонская (она в свое время никому этим не хвасталась) — это Лиза Мовшенсон, бывшая ученица расстрелянных Зиновьева и Каменева. Ей, в самом деле, повезло: уцелеть в такой мясорубке…
Книгу «Новые стихи» отметили в «Литературной газете» разгромной, но объективной, не ставившей спецзадачи дискредитировать автора, рецензией Льва Длугача[88]: «В книге Полонской стихотворение “Памяти Сергея Кирова” набрано курсивом и поставлено впереди и вне всех разделов. Это дает право думать, что в идейном и художественном смысле оно определяет последний этап творчества Полонской. Однако причитав весь сборник стихов, приходишь к заключению, что стихотворение “Памяти Сергея Кирова" самое слабое из всего, что помещено в этой слабой книге». Отметив, что «литературный стаж Елизаветы Полонской лишает ее права на какое бы то ни было снисхождение», Длугач делал жесткий вывод: «И как бы мы ни расценивали то, что сделано Елизаветой Полонской в прошлом, как бы ни определяли ее удельный поэтический вес, такие стихи не могли появиться в результате серьезной работы». Сегодня уже не узнать, приходило ли в голову рецензенту, что, хлестко критикуя книгу со стихами, воспевающими великого вождя, он мог заработать читательский донос, ничего хорошего ему не сулящий… Разумеется, в «Новых стихах» было и несколько (если быть точным — четыре) вполне достойных стихотворений, но, увы, не они определяли лицо книги…
Вакханалию террора конца 1930-х Полонская пережила мучительно и о том «садовнике» больше не писала…
Со времени прихода нацистов к власти в Германии она переводила стихи немецких поэтов-антифашистов, подружилась с теми из них, кто перебрался в СССР; писала собственные стихи о Европе, охваченной предчувствием большой крови. Вскоре едва ли не вся Европа оказалась под сапогом нацистов. Воспоминания о годах парижской молодости делали для Полонской еще более мрачным ощущение общеевропейскою пожара:
Пылают Франции леса,
Дубы Сен-Клу, узорчатые клены,
Густые липы Севра и Медона,
Ваш черный дым встает под небеса…
(«Дубы Сен-Клу»)
Эти стихи напечатали нескоро (ставшая явной в 1939-м смена Сталиным политического курса сделала едва ли не все антифашистские стихи Полонской непечатными в СССР). Илья Эренбург, вырвавшийся из оккупированного Парижа, прочел их в рукописи весной 1941-го, когда был в Ленинграде и, как никто, смог почувствовать их горечь…
Из шестой книги стихов «Времена мужества» (1940) практически все антифашистские стихи цензура удалила, существенно исказив и замысел книги, и картину поэзии Полонской той поры. Лишь один намек на мировой пожар, гуляющий по Европе, уцелел в опубликованном стихотворении «Домик в городе Пушкине» (май 1940), где речь шла о летней жизни ленинградских писателей, весь день сидящих в Доме творчества за письменным столом:
Но на переломе ночи
Радио врывалось в уши,
Выли города и страны:
«SOS! Спасите наши души!»
…………………………………
И, сойдясь наутро к чаю
В светлой комнате балконной,
Каждый день мы находили
Карту мира измененной.
