– Это был второй курс. Он же и последний… Первый был пять лет назад.
– А её роскошные волосы, которым я так завидовала, идиотка…. – Даша изо всех сил старалась унять дрожь в голосе, но ничего поделать не могла.
– Просто очень хорошо подобран парик, вот и всё.
– Жень… ты веришь в то, что мама твоя была ангелом? Если бы ты только знала, что она сделала для меня. Никакие врачи и лекарства не сделали, никакие умные книги, методики… Луизы и…, – Даша не выдержала и зарыдала во весь голос.
– Я знаю. «Я сама себе Луиза!» – Она постоянно повторяла это. Вы не плачьте, не надо. Мама просила не плакать – она сырости не любила, вы же помните. Я отвезу вас на её могилу, когда поправитесь. А вы обязательно поправитесь, – мама так сказала. А она знала – уж не сомневайтесь.
Жидкости в бутылочке почти не осталось, и Даша попросила соседку по палате позвать медсестру.
Алое сияние угасло. И вернулась тошнотворная грязная желтизна на стены, и лицо Дашиной соседки по палате снова стало синюшно-серым.
Медсестра вытащила иглу и улыбнулась:
– Ну что, решили с волосом?
Соседка не сдержалась:
– Ну ладно, я – старуха уже, а она-то совсем молоденькая… за что ж ты, Господи… за что… а ты – мародёрка, и не совестно тебе? Под Б-гом ведь все ходим. Не приведи Господь, а если кто из твоих родичей тут окажется? Ты не думала, что так может случится? Волосы ей продай!
Леночка пожала плечиками, хмыкнула что-то невнятное и удалилась. Даша с благодарностью улыбнулась женщине, закрыла глаза и представила себя в чёрном парике-каре, в роскошном вечернем платье на немыслимо тонкой, высокой шпильке, выходящей из авто…
Нет – из кареты, а в карету четвёрка рысаков запряжена: тонконогие, гибкие, вороные – не кони – огонь!
И руку подаёт незнакомец в бархатной полумаске, шпага из-под плаща видна, и лепестки роз опадают к её ногам.
В городе с остроконечными башенками послышались крики птиц, где-то залаяла собака. Мурлыканье кошки было таким слышимым и реальным, что Даша протянула руку – погладить мурлыку.
И тут она услышала до слёз знакомый, звонкий голосочек:
«Дарья, ты – растяпа! Ты забыла накрасить губы! Рыцарь подождёт, кошка – тем более! Живо – ну!»
И рыцарь отступил в сторону, галантно поклонившись, лишь глаза блеснули в прорези полумаски – знакомые такие глаза, родные…»
Даша вздрогнула, быстро вытащила из ящика тумбочки маленькое зеркальце и облегчённо вздохнула: на губах нежно-терракотовым перламутром переливалась губная помада.
Оглавление
ПОВЕСТЬ В ПЯТИ ШАГАХ
Памяти Ники Турбиной
Маленькая белая бабочка неистово и отчаянно бьётся в оконное стекло.
Она кричит от боли, но никто, кроме меня, не слышит её крика, а я ничем не могу помочь ей.
Рядом с закрытым окном – балкон, и балконная дверь открыта.
Что же ты, глупышка? Там, за балконной дверью начинается другой мир, и всё, что тебе нужно сделать – взлететь.
Бабочка продолжает биться о стекло. Ей невдомёк, что для того чтобы попасть в свой мир, необходимо лишь несколько шагов.
Или…
Или несколько взмахов крылышками.
Шаги – не для неё, она – бабочка.
Шаги – для меня.
Шаг первый
– Мама, откуда я?
Встретив удивлённый взгляд матери, я повторяю:
– Откуда я, от какого мира?
Вчера вечером я случайно услыхала, как беседуя с кем-то по телефону, мать сказала обо мне: «не от мира сего».
Я и раньше подозревала, что со мной что-то не так, а теперь и подавно. Но этому «не так», оказывается, есть объяснение: я не отсюда.
А откуда?
– Девочка моя, – улыбается мать, – так говорят, понимаешь? Когда человек отличается чем-то от обычных людей, не так ведёт себя, не так чувствует, не так думает, о нём говорят, что он – не от мира сего.
– А чем я отличаюсь от обычных людей? Внешне я такая же, как все…
Я беру с тумбочки зеркало и заглядываю в него, но, как всегда, ничего необычного там не вижу: черноволосая, темноглазая девчонка смотрит на меня оттуда. Ничего себе девчонка, можно даже сказать – хорошенькая; разве что бледновата немного, а в остальном – самая обычная, каких в нашей школе полным-полно.
– В том-то и дело, что различие это внутреннее, а не внешнее.
Мать вздыхает и собирается ещё что-то сказать, но в этот момент звонит телефон. Она выходит из моей комнаты, плотно прикрыв за собой дверь.
Я использую это стечение обстоятельств и на цыпочках пробираюсь в ванную. Там я вытаскиваю из шкафчика лезвие и, крепко зажмурившись, режу себе руку.
Когда я открываю глаза, вижу – ничего особенного – кровь у меня такого цвета, как и у мамы – тёмно-красного.
Несколько дней назад мама чистила картошку и порезалась – я обратила внимание на её кровь – точно такая же.
– Лика, ты где?
От крика матери я вздрагиваю и пугаюсь: белоснежная раковина испачкана кровью. Я открываю кран с водой, роняю лезвие и…
Последнее, что я помню – головокружение. И – тошнота. Я прихожу в себя в своей комнате, на диване, с туго перебинтованной рукой. На тумбочке обломанные пустые ампулы, шприц, клочья окровавленной ваты.
– Что же ты, девочка моя… Зачем же ты это, а? – мать гладит мою руку и плачет, и слёзы капают прямо на бинт, отчего он покрывается отвратительными, грязно-бурыми разводами, и мне кажется, что мать плачет кровавыми слезами.
– Я просто хотела посмотреть, что у меня не так внутри – и всё, – поясняю я, но мать продолжает плакать.
– Маленькая моя, бедная моя девочка. Ну разве так можно? Это я во всём виновата, нельзя было оставлять тебя одну – доктор предупреждал.
Но я верю – ты поправишься, главное – не волнуйся.
А я – волнуюсь. Еще как волнуюсь: почему это доктор не хочет, чтобы я оставалась одна? Почему это я поправлюсь? Значит – я больна?
Хорошо знакомая, горячая волна поднимается изнутри, и в солнечном сплетении становится невыносимо горячо и… больно. Сейчас я начну задыхаться… Но строчки приходят раньше, чем приступ удушья.
«Я надеюсь на тебя,
Запиши все мои строчки,
А не то наступит точно ночь без сна…»
Мать хватает блокнот и карандаш, и лихорадочно записывает. Она делает это постоянно, с того момента, когда я в первый раз услышала строчки и стала выкрикивать их. Тогда я ещё не умела писать, да и теперь я пишу не очень хорошо и правильно: из-за болезни и частых поездок, я редко посещаю школу.
Но я умею писать по-своему, только мне одной понятными символами, которые кроме меня прочесть никто не может.
Я тоже читаю их с трудом, ведь во время приступов удушья писать неудобно, и символы получаются кривыми, неровными.
«…только, слышишь,
Не бросай меня одну
Превратятся все стихи мои в беду…»
Я прохрипела последнее слово и без сил откинулась на подушку. Самое удивительное то, что на этот раз приступа удушья не было. Мать отложила блокнот в сторону и, убедившись, что со мной всё в порядке, вышла, оставив дверь приоткрытой. До меня доносится её шёпот: «Господи, за что мне всё это… за что…».
Всё ясно. В коридоре находится единственная в нашей квартире икона, и каждый раз, когда со мной случается такое, мать отправляется к иконе и спрашивает: «за что». Делать это она начала недавно.
Когда со мной все носились и всюду приглашали, и домой звонили, и по телевизору показывали, она почему-то не спрашивала: «за что». А могла бы и спросить, откуда это ей такое счастье привалило, ведь как меня только не называли тогда: инопланетянка, «вторая Ахматова»; даже приз вручили такой же, как Анне Ахматовой, только обман это всё – золотой лев оказался пластмассовым… я сразу после вручения лапы ему обломала, золотая краска снаружи – пластмасса – внутри.
