А кого ищет – неведомо, да и нет здесь ни одной живой души, только камень серо-синий, огромный на краю обрыва стоит, а у камня-то… витязь. И не понять: живой ли, мёртвый ли… Подошла ближе, ладошкой лба коснулась – живой… Вгляделась – да это же он, Грид…

И проснулась с тревожно бьющимся сердечком, и целый день места себе не находила.

С этого дня стала она ждать. Непонятное, неясное чувство внутри становилось всё сильнее и сильнее, с каждым весенним днём, с каждой набухшей почкой, с каждой новой проталиной.

…на миг всё прояснилось. Маша сидела рядышком, словно и не исчезала никуда. Он вспомнил их разговор, и переспросил:

– Как тебя зовут, я забыл. Повтори.

– Миланой кличут.

Повторила спокойно, строго, без улыбки.

Знакомый аромат волновал и в то же время успокаивал, до слёз знакомый, родной.

Из каких закоулков памяти выплывают запахи детства? Где хранятся они, где сберегаются. Вспомнился отец – молодой, весёлый и мать – совсем девчонка ещё; косы длинные, до пояса спускаются, в синих глазах лучики солнца пляшут; отец несёт его на руках, а мать идёт рядом, заглядывает отцу в глаза и улыбается.

Он счастлив – он хорошо помнит и никогда не забудет, как это: быть счастливым…

Он знает, как пахнет счастье. А пахнет оно пирогами с черёмухой да грибами, жарко натопленной печью, свежевымытыми дощатыми полами…

А ещё у счастья дух мятно-малинового кваса да щей наваристых, да топленого молока.

Мать накрывала на стол ближе к вечеру, и глаза её лучились синью.

А в доме пахло счастьем.

Но помнится и тот день, когда беда пришла в дом. Потухли глаза матери, – всё чаще и чаще взгляд её бессмысленно блуждал. Она и на него – на чадо своё ненаглядное – смотрела, как на пустое место – не видела; и, наконец, выцвела синь, превратилась в бледно-серую, грязную тряпку. Отец старался бывать дома как можно реже, и его, не маленького уже, брал с собой в лес. Он навсегда запомнил, как пахнет беда… давно нетопленной печью, сырой и грязной хатой, стойким запахом перегара и чужого крепкого табака – отец никогда не курил.

А вскоре отца не стало…

Убили его прямо в той роще, которую он выпестовал своими руками. И он поклялся, что отомстит. Там, в роще по руке ножом полоснул, и пока руда змейкой сбегала по тощему отроческому запястью, шептал обет. Земля жадная до руды, впитывала – словно из жил тянула. Да, место там не простое, отец много разного о нём рассказывал.

Но мстить за отца не пришлось: по осени убийц его под старой берёзой мёртвыми нашли. Прямо на том месте, где ещё были видны впадины от огромного круга. Потом рассмотрел – в этом же месте руда в землю ушла, когда обет давал…

Что с ними сталось – никто не мог сказать. На первый взгляд – медведь-шатун порвал… Но люди шептались и о месте колдовском, и что отец не простым егерем был, а ведуном – древним богам служил, для этого и рощу возродил; и отомстили за смерть его боги древние.

Грид помалкивал. Многое со временем стало понятно, но ещё больше было непонятого, необъяснимого.

А голову всё кружил и кружил запах из счастливого времени, в котором он встретил Машу… вот же она… Спасти его прилетела, да только выйдет ли у неё. И кличут её теперь Милана… знал он это имя. Когда она крикнула вослед: меня Машей зовут, он услышал другой голос, будто ветер выдохнул где-то далеко: Милана…

…только сейчас разглядел, что прижимает она к груди охапку влажных, темно-сиреневых цветов с мохнатыми бархатными стеблями. От них-то и плыл этот аромат, такой непривычный на выжженной чужой земле, терпкий, пьянящий, родной…

– Значит, весна, – обрадовался… сон-трава только весной ранней расцветает… в нашей… роще… Помнишь?

Она в ответ кивнула, бросила цветы, сложила ладошки лодочкой и поднесла к его губам:

– Пей.

– Что это?

– Не спрашивай, просто пей.

Вяжущий, сладковатый вкус с горчинкой…

– Сок. Берёзовый… Видать и вправду – весна. Я ведь хотел дожить до весны? Теперь и умереть не страшно.

Она обернулась. За спиной никого. Но долетел откуда-то не то крик птицы, не то женский плач: «Уж лучше бы в тюрьму, но жил бы… всё ты, змея подколодная, вмешалась, из-за тебя он в это пекло попал… на тебе его кровь!»

И на миг увиделось: небольшая кучка людей у избы с покосившимся крылечком. А у гроба женщина, причитает на всю округу. И девушка светленькая… тоже плачет, только тихо, беззвучно.

Из будущего ли долетел крик… Из прошлого ли…

– Пойдём. – Взяла за руку и повела мимо синего камня-валуна, мимо серой мазанки, по чужой, выжженной беспощадным белым солнцем, земле… Он удивился, – как легко идти, вот так, когда рука в её руке.

– Открой глаза, – голос её доносился откуда-то изнутри, но всё было слышно. Он увидел смуглые берёзовые ветки, дрожащие капли первого весеннего дождя на них и сиреневое буйство сон-травы на проталинах под берёзами.

– Здравствуй, Владимир, – она поклонилась в пояс. – Имя твоё суть – владеть миром. Вот он – твой мир, – владей!

Слезами заполонили очи.

– А ты… ты останешься со мной? Зачем мне этот мир без тебя.

– Не сейчас, – она вдруг стала совсем прозрачной, – мы ещё не раз с тобой встретимся, и однажды я останусь. Но не сейчас.

____________

[1] Жива — «дающая жизнь», славянская богиня жизни, она воплощает жизненную силу и противостоит мифологическим воплощениям смерти. В правой руке держит яблоко, в левой — виноград. Жива является в образе кукушки. В начале мая ей приносят жертвы. Девушки чествуют кукушку — весеннюю вестницу: крестят её в лесу, кумятся между собою и завивают венки на берёзе. к тексту

[2] Зевана, Живана – славянская богиня утренней зари. к тексту

В звенящий капелью, тёплый апрельский вечер, Маша засиделась в школе допоздна. Задумавшись о том, что учебный год кончается, что нужно определяться, как быть дальше, она не услышала, как скрипнула дверь и вздрогнула, когда перед ней на стол, прямо на тетрадь со злополучными планами, легла охапка влажных сиреневых цветов.

– В роще у разъезда их видимо-невидимо.

Гроза окрестных деревень и пригородных электричек, Грид, стоял перед ней, улыбаясь, а в карих глазах его вспыхивали золотистые искорки.

Маша осторожно поднесла к лицу цветы и вдохнула свежий, пьянящий аромат талого снега, проснувшейся от зимнего сна земли, смешанный с тонким запахом цветов. Голова закружилась… Она увидела, что вместо непослушной львиной гривы, на голове у Володи торчит смешной мальчишеский ёжик.

– И не жаль было волосы срезать? Ты и на себя-то не похож.

– Это верно, – я теперь другой. В армию я ухожу, вот оно что. Уж сколько раз призывали – всё никак: то драка, то разбой… А теперь всё – точка.

Рассеянно перебирая влажные мохнатые стебли, Маша молчала. Сердце сжалось от предчувствия чего-то тревожного. Сразу вспомнился сон. Видать не зря такие сны снятся… И камень сине-серый, и витязь раненый, и она рядом, у камня.

– Хочешь, я тебя в рощу отведу? – Не дожидаясь ответа, он склонился к ней. Золотые искорки оказались совсем рядом. Вот так, глаза в глаза, как в омут. – Здесь недалеко,– услышала она, возвращаясь к реальности, – ты только не бойся меня, ладно?

– Я и не боялась тебя никогда. Я просто за тебя боялась…

Они шли, держась за руки, пока не вышли, наконец, к железнодорожной насыпи. По узенькой тропинке он провёл Машу к поляне, где в густом тумане весенних сумерек, дрожали крупные капли влаги на смуглых ветвях берёз, а под ними расстилалось сиреневое полотнище сон-травы.