Но даже и не это самое главное. Круз ходит за вами по пятам – как собачка. Точно так же он ходил за пани Евой.

– Ну что вы, вам это просто кажется! И он давно уже не Круз, а Штерн, – рассмеялась я. А Наталья побледнела и вновь перекрестилась. – Что? Что ещё?

– Теперь вы и смеётесь, как …пани Ева. И кота называете Штерном – только она его так называла.

– Глупости какие. Идите. И принесите поскорее то, о чём я просила. И льда побольше!

«Хорошо, всё-таки, написано. Я сама о себе и двух слов бы не связала – а ты целую повесть! Выходит, я была любима. А? И ещё… оказывается, я была не таким уж плохим человеком…»

Ева раскачивалась в кресле-качалке, и утреннее солнце путалось в её тонких пальцах.

«Знаешь, я тебе поверила – он действительно любил меня. И поэтому я решила вернуться.

– Отчего ты умерла?

– От тоски. От холода. От сердечной не-до-ста-точ-нос-ти… Мне не хватало сердечности и тепла. А теперь я вижу, что он не виноват – он очень меня любил. Просто у нас с ним разное отношение к этому чувству. Тебе удивительно идут мои платья! Я поначалу и не надеялась, что ты научишься их носить, но ты справилась!

С этими словами она подошла к небольшой нише в изголовье кровати и достала оттуда шкатулку.

– Незадолго до моего ухода, Даниил подарил мне кольцо. А я сказала, что надену его только после того как он посвятит мне вечность. Он рассмеялся в ответ, сказал, что посвящают поэмы, оды, стихи, но вечность… Вечность ещё никто никому не посвящал.

А она иногда умещается в несколько часов, да что там – часов, вечность может уместиться в несколько мгновений… В несколько мгновений любви.

Серебряное кольцо напоминало маленькое окно – в оконную раму-оправу был вставлен чистый горный хрусталь.

Ева надела кольцо на безымянный палец моей правой руки.

– Вот видишь, оно пришлось тебе впору.

– Ты не сказала когда вернёшься.

– А я уже вернулась.

Она рассмеялась, схватила меня за руку и потащила к зеркалу. Из зеркала на меня смотрела …Ева? Нет, всё-таки, это была я.

И белое крыло паруса вечности, поющее за плечами…

Оглавление

Если бы Таньку сейчас спросили, зачем она это сделала, она не смогла бы ответить по двум причинам. Во-первых – её всю колотило так, что даже зубы стучали. Эта противная мелкая дрожь поднималась изнутри и накрывала Таньку с головой, не давая дышать. Во-вторых – она действительно не знала, почему начала читать не своё, а северянинское стихотворение.

Литературные чтения проходили в Доме творчества, в огромной комнате, занимающей добрую половину первого этажа. Особняк когда-то давно принадлежал купцу Ганину, а в комнате этой располагалась столовая, и Танька, попав сюда впервые, подумала, что в такой столовой должны были подавать к обеду что-то необычное, изысканное, суп-прентаньер, например, или профитроли. Макароны явно отсутствовали в меню бывших обитателей этого старого, но всё еще роскошного дома. И сквозь трещины на сложной лепнине потолка, и сквозь изуверски закрашенный масляной краской мозаичный паркет проступало былое великолепие. О супе-прентаньер Танька читала у обожаемого Михаила Афанасьевича, а о профитролях даже и не читала нигде, так, выплыло, откуда-то само собой, прямо как это злополучное стихотворение. И теперь, сидя под лестницей на ящике, в котором уборщица хранила нехитрый свой инвентарь, Танька проклинала тот день, когда поддавшись на уговоры подруги, пришла на эти чёртовы литературные чтения. Тогда, месяц назад, свои стихи читала хрупкая рыженькая девушка, и Таньке они очень понравились, но у большинства присутствующих ничего, кроме снисходительных реплик, не вызвали.

– Так писать нельзя, – втолковывала девчонке худощавая сероглазая дама, поэтесса, довольно известная в городе. – Это никому, кроме Вас, милочка, не интересно.

А сидящая рядом с ней обладательница антикварного серебра на тонких нервных пальцах (видимо её близкая подруга, потому что Танька видела, что они шептались всё время о чём-то своём), снисходительно улыбнулась:

– Учиться надо, деточка, у классиков учиться.

Стихи рыжей зарубили на корню, и Танька было для себя решила, что ничего из написанного читать здесь не будет, как вдруг услышала свою фамилию. Высокий седой мужчина, – руководитель литературной студии – объявил присутствующим, что следующая встреча состоится через месяц, и свои стихи прочтёт Татьяна Чалая.

– Любопытно, – подруга сероглазой поэтессы так доброжелательно смотрела, что Танька всё-таки решила прийти.

Месяц пролетел незаметно. Она давно уже отобрала пять лучших, на её взгляд, стихотворений, как ей и было велено, и в назначенный день и час пришла в Дом творчества, а попав в огромную комнату, вспомнила о «тарелочке супа-прентаньер».

Она совершенно не слушала, о чём говорили собравшиеся, и опомнилась только когда седовласый назвал её фамилию. Танька могла поклясться, что слышала эхо стука собственного сердца. «Ищи глаза, – вспомнила она наставления подруги, – найди глаза, в которые будешь смотреть, читая. И тогда всё получится. Запомни – нет ничего хуже, чем нервно бегающие глазки читающего!»

И Танька выбрала спокойные зелёные глаза седого, отчего ей сразу стало как-то уютнее, и даже сердце её успокоилось. Она прочла первую строчку, и перед глазами, мелькнуло вдруг антикварное серебро. «Таким жестом королевы повелевали рубить головы, – подумала Танька. – Вот, стерва!» А стерва бесцеремонно произнесла: «Громче, пожалуйста, что Вы там себе под нос бубните. И потом, Чалая – это что, псевдоним, что ли?»

«Вот стерва…», повторила про себя Танька и ответила: «Чалая – это моя фамилия, а ещё, это масть лошади. Есть гнедые, есть каурые, а есть чалые!»

– И что же это за цвет – чалый? – владелица антикварного серебра явно была не в духе.

– Представьте себе лошадь, которая ухитрилась сделать мелирование, – Танька изо всех сил улыбалась, но внутри всё дрожало от волнения.

– Да ладно тебе, Соня, пусть девочка читает, – полноватая женщина с лицом доброй феи из старой детской сказки попыталась помочь Таньке. Антикварное серебро ещё раз мелькнуло в воздухе и замерло на столе.

Танька прочла две первые строчки:

«Величье мира – в самом малом,

Величье песни – в простоте».

«Что я делаю?! Это же не мои стихи!» – она растерянно посмотрела на седого, но тот с совершенно безучастным видом делал карандашом какие-то пометки на полях толстого журнала.

– Что же Вы замолчали? Продолжайте, пожалуйста, – сероглазая поэтесса насмешливо смотрела на Таньку. И Танька продолжила:

«Теперь же, после муки крестной,

Очищенная, возродясь,

Она с мелодией небесной

Вдруг обрела живую связь.»

Дочитав северянинское «Возрождение» до конца, Танька хотела сказать, что Северянин её любимый поэт, и поэтому она начала с его творчества, но не успела, потому что примадонна недовольно спросила:

– А что это за прилагательное у Вас в третьей строфе «ручейково», что это за новшество?

Да и «зальдить» Ваше режет слух. Это никуда не годится.

– У Вас какое образование? – опять это серебро перед глазами. – На мой взгляд, все Ваши эпитеты, которыми Вы так щедро здесь разбрасывались, есть не что иное, как элементарная безграмотность.

Танька слушала нелестные эти отзывы и мысленно просила прощения у Игоря Северянина. Она, наконец, осмелилась посмотреть в глаза руководителю студии и с изумлением увидела, что тот едва сдерживает смех.

– Вы всё знали и не остановили меня, – укоризненно прошептала Танька и в слезах выбежала из комнаты, а седой, не в силах больше сдерживать смех, расхохотался.

Сероглазая поэтесса обиженно поджала и без того тонкие губы:

– Может быть, Вы объясните нам, что здесь происходит, Сергей Викторович?