Иришка обняла Верочку и, заглянув в глаза, тихо спросила:

– Ведь мы не оставим его теперь, после всего… Нет? Не оставим?..

– Господи, да что же это… – Иришка безуспешно пыталась найти пульс. – Опять он куда-то забрёл в своих сновидениях. – Вы меня слышите, Аркадий Самсонович?

– Слышу, Скворушка, – неожиданно произнёс Синельников, открывая глаза, – я узнал тебя. Не нужно было никого искать. Правильно? Она сама нашла меня.

– Нашла? – вздохнула Иришка. – Она и не теряла вас никогда. А всё-таки, что же случилось тогда? Что заставило вас оставить Верочку? Потерять и её и будущего ребёнка…

Иришке казалось, что она знает Синельникова давно, и события, которыми были насыщены последние дни, казались обычными, будто бы происходило то, что и должно было произойти.

– Глупость. Трусость человеческая… Тщеславие. Спесь. Перспективы, которые так радужно мне рисовали мой будущий тесть и его дочь – моя жена. Они почти убедили меня в том, что Верочка выдумала эту беременность, чтобы женить меня на себе – окрутить, как выразилась Рета. И я им почти поверил… но очень скоро понял, что обманулся – я не виню их, потому и говорю «обманулся».

Если бы я знал, чем придётся платить… И не только мне – Верочке тоже пришлось столько пережить всего. И мой сын вырос без отца…

– Откуда вы знаете, что у неё родился сын? – удивилась Иришка.

– Не знаю, – пожал плечами Синельников, – я почему-то был уверен в этом.

Я очень часто видел во сне, как гуляю с малышом в парке, недалеко от нашего старого дома.

Я не написал ни одной достойной картины после того, как… Всё, что выдавалось за вновь написанное, было юношескими набросками, эскизами, среди которых несколько работ можно было назвать завершёнными. Но у меня появилось всё, о чём только может мечтать молодой художник: мастерские, поездки за границу… Мне не приходилось думать о хлебе насущном. Не было только одного, самого главного: вдохновения. Свет угас во мне. Я писал мёртвые картины. Копировал работы кисти великих, доказывая самому себе, что я не хуже, нет – в тысячу раз лучше. Это и сгубило меня. И ещё… Рядом не было ни одного любящего сердца.

Синельников вспомнил солнечное майское утро, когда он пришёл в деканат, где ему и встретилась рыжеволосая красавица – Рената, единственная дочь декана факультета, на котором он учился.. Очень скоро встреча эта забылась… Но осенью он встретил Ренату в трамвае. Что случилось потом, он до сих пор не понимает… она держала в руках апельсин и была такая яркая, манящая… Потом они целовались в маленьком скверике, неподалёку от трамвайной остановки. У неё всё было броским, ярким: лицо, одежда. И квартира в Москве, в новом высотном доме, и новёхонькая «Победа». Но самое странное то, что взгляд у неё тоже был синим. Это и сбило с толку окончательно. Завороженный синим льдом её взгляда, он забыл о самом главном: забыл заглянуть ей в глаза.

Никто не знает, сколько прошло времени, пока однажды он случайно не сделал это, заглянул и… содрогнулся. На него смотрели алчные, холодные глазёнки чудовища.

Чудовища очень часто носят маски Красавиц, это общеизвестно. Отличить их просто – нужно как можно скорее заглянуть им в глаза. А он заглянул не сразу, и когда понял, что ошибся, было уже поздно.

А решиться нужно было ещё тогда, среди шумного свадебного застолья, когда случайно услышав фразу, обронённую отцом Ренаты: «Коровин. Подлинник!», он, не дыша, повернулся в ту сторону, откуда донёсся голос и увидел, как один из гостей протягивает Эрасту Леонидовичу небольшое овальное панно. Лицо гостя показалось Аркадию знакомым, и через минуту он его вспомнил. Меняла с чёрного рынка в вымерзающем Ленинграде, меняла с сытыми, маслянистыми глазками, достающий апельсин из большого коричневого чемодана, битком набитого консервными банками с надписью "ROSE SWEETENED CONDENSED MILK".

Этого он вынести не мог. Он отозвал новоиспечённого тестя в сторонку и всё ему выложил, на что тот только усмехнулся в ответ: «Ну и что? Что ты теперь этим докажешь? Это мой друг, – и меня не интересует, как к нему попал этот Коровин. Кроме того, это один из самых влиятельных людей в городе. Забудь. Так будет лучше для тебя и для Ренаты. Забудь!»

Но он не забыл и всё рассказал Рете – жене. Она слушала равнодушно, хмурясь и зевая, ему даже показалось, что ей всё известно.

«Успокойся! Панно всё равно к нам вернулось – считай, что к тебе. Так чего же ты ещё хочешь? Мать и брата не воскресишь. Тогда каждый выживал, как мог. А этот человек нам может быть полезен. И потом…это один из самых близких друзей отца!»

Он ещё пытался что-то объяснять, доказывать… Кричал, что этот меняла хуже фашиста, что он мародёр, живоглот. Что Мишенька и мама умерли из-за таких, как он. Но Рета не хотела его слушать. Он понял, что всё бесполезно. И смирился.

Маленькое панно Коровина висело у них в спальне, и он часто, закрывая глаза, представлял себе, что войны не было, что сейчас в спальню войдёт мама и скажет: «Аркаша, ну что же ты. Мы тебя ждём!»…

Когда ему объяснили, что от него требуется, он поставил только одно единственное условие: панно должно оставаться с ним. Всегда.

Условие его было принято. Он снял панно со стены, завернул его в несколько слоёв обёрточной бумаги и спрятал в своей мастерской. Он стал молчаливым, замкнутым, нелюдимым… Ушёл в себя и в работу. Панно доставал часто, разворачивал, подолгу смотрел на него и плакал.

Он молча делал то, что от него требовалось, молча получал за это деньги, молча напивался в одиночку, чтобы заглушить стыд и боль.

А однажды всё закончилось. И сразу же пришло облегчение.

Был суд, но его оправдали… почему-то.

Он вернулся в родной город и сразу же отправился на поиски Синеглазой. Каждое утро, выходя из дому, он был уверен, что именно сегодня встретит её. И однажды встретил.

И – испугался… бросился домой, нашёл старый рисунок. И разорвал его. После этого – ничего, о чём можно было бы вспоминать. Холод, ветер, звон разбитого стекла… Синий взгляд, медленно падающий на дно морозной январской ночи.

Сегодня ему впервые за много лет стало тепло. Он смотрел на молоденькую медсестру, плачущую над телом старика, над тем, что было им ещё несколько мгновений назад. Осторожно погладил её по плечу, и она, всхлипнув, замерла… Потом встала и вышла из палаты, вытирая заплаканные глаза. А на скамейке, как раз напротив окна, сидела Синеглазая. Улыбаясь, поправляла выбившуюся из-под платка прядь светло-русых волос, сидела и… ждала его. Да, он абсолютно точно это знал – она всегда ждала только его. И как он мог усомниться в этом.

К оконному стеклу майским ветерком прибило несколько шальных обрывков бумаги.

Он отмахнулся от них, как от назойливых воспоминаний и увидел, что это облетает цвет вишни. И ещё увидел небо – синее-синее такое же, как этот тёплый, родной и теперь уже навсегда обретённый взгляд…

Иришке удалось дозвониться по одному из номеров, которые были указаны в истории болезни Синельникова. Женский голос в трубке показался Иришке знакомым.

– Приезжайте, я вам передам его вещи и свидетельство о смерти.

– А я уже здесь! – в дверях ординаторской стояла Кира и вызывающе смотрела на Иришку.

– Что, Скворцова, не ожидала? А мне и теперь не жалко его, слышишь? Он получил по заслугам! Кем бы он был, если бы не моя бабка! Неблагодарная тварь – бросил её одну в Москве! Ненавижу его. Ненавижу! У меня было бы всё, если бы не он!

Подавив в себе волну возмущения и горечи, Иришка протянула ей свидетельство о смерти.

– Возьми, это должно храниться у вас. Матери позвонила?

– Да. Только она не в состоянии – пьёт вторую неделю. А бабка уже года три как померла… Так мы, выходит, родственницы с тобой, Скворцова?

– Выходит, – отвернулась к окну Иришка. – Ты ведь знала, что это твой дед, Кира?

– Знала – не знала, какая разница? – Кира запихнула в сумочку свидетельство о смерти. – Родственничек – кроме алкоголизма в наследство – ни-че-го… Разве что, шизофрения – она тоже, говорят, по наследству передаётся, Скворцова. Не пугает перспектива, а? На пару будем здесь валяться – вот умора-то. А, и скорее бы. Мне скоро тридцать пять стукнет, а что у меня хорошего было?