Серый питерский рассвет разогнал остатки сырой промозглой ночи, и чад догоревших свечей, смешанный с запахом краски, стал просто невыносим. Вадим отложил кисть в сторону и осторожно, изо всех сил стараясь не смотреть на холст, вышел на кухню. Две чайных с горочкой – кофе, две чайных без горочки – сахара, щепотка корицы и несколько крупинок соли… Аромат кофе смешался с запахом сырого холста, проникшего сюда, несмотря на плотно прикрытые двери. Теперь оставалось самое трудное – войти в мастерскую и увидеть то, что получилось. Или не получилось.

Он давно научился не смотреть сразу на свои работы. Законченная картина могла ждать день, два, а бывало что и несколько недель.

Эта Рыжая на холсте за дверью тревожила его сны давно. Он запомнил каждый изгиб, каждую линию её маленькой точёной фигурки. Он запомнил всё, кроме лица – оно почему-то снилось нечётким, размытым. А вчера, во сне, Вадим наконец-то увидел и её лицо, увидел, словно наяву и, вскочив среди ночи, бросился к давно натянутому на подрамник холсту, пылившемуся в ожидании.

Будет обидно, если там, на холсте, не та. Тогда Рыжая опять будет сниться ему ночами – уж в этом-то Вадим не сомневался. Такое уже было с ним и не раз. Правда, иногда Рыжая отпускала его, и ему снились другие сны. Женщина-свеча приснилась во время короткой передышки, предоставленной ему Рыжей. Свеча снилась почти полгода, пока он не понял, как нужно писать. А когда образ женщины-свечи остался жить на холсте, Вадим испугался холодной чёрной пустоты. Сны, если это можно было назвать снами, были похожи на падение в бездну – кругом мрак и безмолвие. Он боялся этих снов без сновидений, они мучили его ещё больше чем образы, являвшиеся в ночи. Но вскоре вернулась Рыжая, и всё стало на свои места. Он видел её обнажённой и одетой, печальной и радостной, поющей и молчаливой. Он успел узнать о ней всё, но он никогда не видел её лица. Она, словно нарочно, не открывала его до минувшей ночи.

Теперь Вадим торопился покинуть свою квартиру, две небольшие комнаты которой, объединённые в одну, служили ему мастерской. Можно было, конечно, отсидеться в третьей, совсем маленькой комнате, но он знал, что не выдержит. Слишком велико было искушение заглянуть в мастерскую и посмотреть на холст – что же там получилось. А может, не получилось…

Обычно он уезжал к друзьям в Парголово или просто бежал из города, куда глаза глядят, только чтобы не увидеть раньше времени воплощение своих снов. В сущности, он был очень замкнут, хотя и снискал в богемных кругах славу одинокого, сумасшедшего, но весьма креативного художника. То, что происходило с ним, не имело объяснения, да он и не пытался что-либо объяснять. Что-то внутри подсказывало ему, что так надо, и Вадим привык полностью доверять этому «что-то», уж оно-то его никогда не подводило.

Уже одетый, на ходу допил совершенно остывший кофе и, несмотря на мелкую противную морось за окнами, закрыл дверь и вышел в серое осеннее питерское утро.

       Чёрный Пёс – Петербург

            Ю. Шевчук

Не роскошной Северной Пальмирой, не мистическим Чёрным Псом из песен Шевчука, а бездомной рыжей дворнягой лёг у ног её незнакомый город, заглядывая в глаза и поскуливая, словно спрашивал: «Останешься? Оставайся – не пожалеешь, смотри, вот я какой!»

И она смотрела, смотрела, не в силах отвести взгляд, потому что влюбилась в Питер с первого шага на мокрый пустынный утренний перрон, едва вдохнув прохладную ветреную влагу, серебристой пылью рассыпающуюся в воздухе.

А он, город, щедро бросил к её ногам свои проспекты и улицы (как странно они назывались здесь – линии), набережные и мосты. И остатки сомнений, зацепившиеся за шпиль Адмиралтейства, (ехать или не ехать в Петербург осенью, там и так сыро, а в октябре и подавно) растрепал ветер с Финского залива, не оставив от них и следа. Она сразу почувствовала мятежный, такой близкий и знакомый ей дух незнакомого города и, едва ступив на его улицы, уже знала, что обязательно сюда вернётся. Неважно когда, – вернётся, чтобы остаться навсегда.

Рина приехала в Питер на две недели – благо, остановиться было где, – здесь обитал её закадычный друг детства, двоюродный брат Сергей, в обиходе Серый или, как он сам себя величал – Серж. Ничего не поделаешь, так уж повелось, коль носишь такое имечко – быть тебе Серым, даже если снаружи ты вполне белый и очень пушистый. Но Серый упорно не сдавался и старательно везде и всюду напоминал о том, что он – Серж.

– Удобства – налево, кухня направо, ключи и деньги на столе. Располагайся, Арина – балерина… Да, чуть не забыл – пыль не вытирать, бумажки со стола не выбрасывать. Знаю я вашу заботливую женскую руку! В прошлый свой приезд твоя матушка – моя незабвенная тётушка устроила тут генеральную уборку, и я потом полгода после её отъезда ничего найти не мог. Роман пришлось восстанавливать почти полностью…

Серж писал холодящие кровь, детективные романы с лихо закрученными сюжетами и был весьма популярен в питерских и московских литературных и окололитературных тусовках.

– Осваивайся, отдыхай – ты ведь устала с дороги, а я вечером освобожусь, сходим куда-нибудь в приличное место, что ты там у себя в провинции видишь-то. Бедная моя, бедная, – он шутливо промокнул глаза отсутствующим платочком, а Рина улыбнулась:

– Я – как Золушка, Серж.

– Какая ещё Золушка? При чём тут Золушка? – он лихорадочно запихивал в папку толстенную пачку бумаги.

– Я – как Золушка – в дороге отдохнула.

Но он уже не слышал. Хлопнула входная дверь, и Рина осталась одна в небольшой, захламленной, но очень уютной комнате, с двумя огромными окнами выходящими на незнакомую тихую улочку (линию – поправила она себя мысленно).

Убедившись в полном отсутствии продуктов в холодильнике, Рина обрадовалась, что привезённые ею сальности и солёности с одесского Привоза пришлись как нельзя кстати. Подавив в себе привычное желание схватиться за веник и тряпку, она, не торопясь, распаковала чемодан и развесила свой небогатый гардероб в шкафу, отодвинув в сторону множество галстуков. Галстуки и шляпы были неизменной страстью Сержа, и Рина отметила, что в его коллекции появилось несколько новых галстуков и парочка великолепных чёрных шляп.

Часы показывали начало одиннадцатого, до вечера оставалась масса свободного времени, к тому же Рина не знала, когда у Сержа начинался вечер. То, что утро не наступало раньше полудня, ей было хорошо известно, а сегодняшнее – просто исключение в честь её приезда. Поэтому она решила выйти и немного прогуляться по городу, а заодно и к ужину что-нибудь докупить. Она переоделась и, захватив с собой зонт, вышла в обещавший разразиться скорым дождиком, питерский осенний день.

       И в день седьмой, в какое-то мгновенье,

       Она возникла из ночных огней

       Без всякого небесного знаменья…

               Б.Окуджава

Мелкая серебристая морось собралась наконец-то с силами и превратилась в ленивый и тихий дождичек. Рина, пройдя всего два квартала, успела промокнуть и решила раскрыть зонт, хотя ходить под зонтом не любила. Она чуть замедлила шаг, нажимая тугую кнопку автомата, и столкнулась с мужчиной, выходящим из арочного подъезда старого дома. От неожиданного толчка зонт раскрылся, вылетел из рук Рины на мостовую, и немедленно угодил под колёса автобуса.

– Ради Бога, простите, – мужчина бросился было за зонтиком, но проезжавший на сумасшедшей скорости чёрный «мерс» превратил жалкие остатки в сплошное месиво. – Теперь это вряд ли можно исправить, – огорчённо вздохнул он, и Рина встретилась взглядом с его серыми проницательными глазами. Небольшая, аккуратно подстриженная бородка, тонкий прямой нос… А волосы собраны в гламурный хвостик, выглядывающий из-под берета. Рина усмехнулась: «Ну и тип! Ни дать, ни взять – творческая личность… Свободный художник…».