– Как это «подъеду», на чём? – удивилась Маша.

– Ну не на козе же, – ровные белые зубы сверкнули, – на лошади, как и полагается деду Морозу. В розвальни сена свежего положу… Эх-х!

И Машино сердце понеслось стремительно в этих розвальнях, хотя она их в глаза не видела…

Хлопнула входная дверь, и вновь заклубился холодный морозный воздух по полу.

– Дыши, тётка, можно уже! – донеслось с улицы.

– Отец у него хороший мужик был. Настоящий. А мать – пьяница, – тётя Тоня выглянула в окно.

– Почему был?

– Егерем работал, ну, видать, перешёл дорогу одному из начальничков – подстрелили на объезде, да не простой пулей – разрывной какой-то, жакан называется. С ним на медведя ходят, а человека, говорят, на части рвёт…

Маша только головой покачала – слёзы душили. А тётя Тоня продолжала свой рассказ.

– Он-то, вишь, баловать никому не дозволял, хоть ты всем начальникам начальник будь. Своих районных в строгости держал, а уж заезжих тем паче. К зверью, к живности всякой ровно к детям малым относился… лет десять уж с тех пор прошло. И что теперь с Володьки взять-то, безотцовщина – одно слово!

А баба одна, она что может? Натаха и раньше рюмочку, коли в руки шла – не пропускала, да только Олег её в строгости содержал. А как вывалился, всё прахом и пошло. Верно говорят: мужик пьёт – полдома горит, а коли баба пьёт – весь дом полыхает.

Только и осталось от батьки его, что роща у разъезда.

– Какая роща? – встрепенулась Маша.

– Берёзовая. Саженцы сам из лесхоза привёз, штук триста – не меньше… За каждым, ровно за дитёнком малым ходил. Аккурат к Вовкиному дню рождения высадил. И ни одно деревце не пропало – все прижились. Красота там неописуемая, вот весна придёт – свожу тебя на то место. Там же и порешили отца-то его душегубы… Могилка там. Натаха не ходит – кому там идти… А Вовка… Эх, да что говорить! А про какие это гости он тебя спрашивал, Александровна?

– Да так, – улыбнулась Маша, – я с ним раньше познакомилась, в электричке, когда ещё не знала, что здесь буду работать.

– Вот-вот, девонька, – подтвердила тётя Тоня, – по электричкам он и промышляет. Лёгкий кусок хлеба сыскал себе. И как только в глотке не застрянет. Одно слово – анчутка! Ему бы в армию, злыдню. Глядишь – и человеком бы сделался. Да только всё никак: отсрочка за отсрочкой – всё под следствием ходит.

Тётя Тоня плотнее прикрыла форточку и повернулась к Маше:

– Ты вот что, девонька, держись от него подальше. Не ровен час, что худое сотворит с тобой.

– А мне кажется, – он хороший, – вздохнула Маша, – глаза у него добрые, понимаете…

– Хороший, как же. Калина тоже себя хвалила: хороша я, только сахарку добавь!

Тётя Тоня, поворошив угли в печке, задвинула заслонку и закрыла трубу.

Тёплый воздух пошёл в избу, и несмотря на то, что за окнами к ночи мороз крепчал, в избе было тепло и уютно, то ли от потрескивания крепкого добротного сруба – ишь разошёлся морозец, то ли от урчания Коти – серого толстого кота, растянувшегося во весь свой невеликий кошачий рост на лежанке за печкой и ставшего Котей совсем недавно – месяца два назад и Маша и тётя Тоня называли серого котёнка-подростка Катей и пребывали в полной уверенности, что к весне кошка выловит всех мышей в сарае.

…Молоко он выпил залпом. Большая часть пролилась на грудь; ледяные струйки приятно холодили пылающее тело. А Маша уже и рушник откуда-то принесла, не иначе как с божницы сняла. Ох, и попадёт ей теперь от матери. Не велела она никому божницу трогать, сама лампадку зажигала, да рушник поправляла. Нарядный, с кружевом, красной да чёрной нитками расшитый… а Маша им лицо вытерла, грудь… Нет, не материн рушник, но такой знакомый. Расшит красной ниткой по краям: солнышко катится посолонь… Чёрные точки в середине ромбиков – поле засеяно… Отец так говорил. А ещё – жено непраздна, если точка в ромбике. Жено непраздна… выходит, что праздный – значит пустой? А праздник что же? Тоже пустой день, получается. И недаром отец праздник всегда святом называл. Свято – свет.

– Скажи, ты-то как здесь очутилась? А может, это мне привиделось всё… Молоко… Рушник… Камень холодный… и не синий он, и не серый.

Он говорил, но голоса своего по-прежнему не слышал… она улыбалась, отвечала что-то: слов не разобрать, но всё понятно.

– Постой, выходит, ты и не Маша вовсе, а просто похожа на неё?

– Я и Маша, и… не Маша. Тебе сейчас этого не понять, но потом всё станет на свои места.

– Как же это, – заволновался он, – как же… Я что, умер? Кто же ты тогда? Ангел?

– Ты не умер. Но ты и не жив. Ты сейчас на тропе Траяна [2] находишься.

– Где это? Я никогда не слышал о такой тропе… Где-то в горах?

Она рассмеялась:

– Это нигде. Это между небом и землёй, между жизнью и смертью. Как на Калиновом мосту. Слыхал небось, от отца-то? Отец твой этой тропой шёл, да и тебе суждено было идти ею. Да изрочили [3] отца твоего в недобрый час.

– Кто ты?

– Я – Милана. Я стану Машей. Буду носить имя чужое, но ты признаешь меня.

– Мне непонятно… Почему чужое?

– Маша сиречь Мария – имя пришлое [4]. А вы его русским считаете. Теперь – помолчи. Сейчас вершится твой рок. Пусть Доля допрядёт свою нить. Пусть исполнится то, что написано в книге Рода [5].

__________

[1] Ночь матери – это ночь перед днем зимнего солнцестояния. Очень древний языческий праздник. Главный атрибут праздника – это венок Йоля. Его делают из веток ели в форме круга. Это символ того, что все в мире циклично: смерть и рождение. Венок означает, что все в мире сменяет друг друга, что-то погибает, а что-то рождается. Выбор зеленых веток можжевельника или сосны не случаен, ведь именно этот цвет можно считать символичным началом возрождения. к тексту

[2] Троян (Траян; Трояк (укр.), Trzy (польск.), Эскулап (лат.)) – славянский бог здоровья, целебных трав, знахарства. Связан с огнем и водою. Покровитель времени и пространства. к тексту

[3] Изменить судьбу, погубить до срока. к тексту

[4] Мария. Имеет несколько значений: «горькая», «любимая», «желанная», «упрямая» или «госпожа» (древнееврейское). к тексту

[5] Род — древнеславянский единый Бог, создатель всего живого и сущего. Отец Сварога и Лады. к тексту

На школьную ёлку собралась вся деревня от мала до велика. Больше всех радовались, конечно, дети, но и у взрослых глаза сияли. А день и вправду был светлый, праздничный. С самого утра, когда Маша нашла у двери еловый пушистый венок, и до наступления сумерек не покидало её ощущение праздника, как в детстве, когда она засыпала в своей кроватке, зная, что завтра зажгутся свечи на именинном пироге, яблочно-коричный дух которого проникал в детскую.

Маша знала, что там, на маленькой кухоньке, колдует над тестом бабушка, мелькают коричневые, сморщенные её руки, и растёт под руками диво дивное – именинный пирог с яблоками и с корицей.

И свечи загорелись, как и положено. И погасли – по очереди… И загорелись вновь…

Никто из взрослых не проронил ни слова, а уже дети – и подавно, затаив дыхание следили они за горящими свечами, словно где-то в глубине памяти пробуждались воспоминания о давних обычаях их пращуров.