– Рощу эту отец мой посадил, – в подарок, – он говорил чуть слышно, почти шёпотом, – я ведь в апреле родился… Здесь он и погиб,.. тоже в апреле… день в день.

– Что это звенит, – прислушалась Маша.

– Дай руку. – Он приложил её руку к стволу берёзы, и Маша ощутила, как под прохладной шелковистой кожицей дерева что-то пульсирует. – Это сок, берёзовый сок. Гудит, играет… Я сейчас.

Он достал из-за голенища высоких охотничьих сапог складной нож и точным движением сделал аккуратный надрез на стволе. Тотчас же прозрачная влага заструилась по стволу.

– Ну, что же ты стоишь, пей!

– Как? – растерялась Маша.

Он приник губами к надрезу: «Вот так, пробуй…»

Маша осторожно коснулась губами сочащегося надреза и ощутила терпкий, чуть сладковатый, древесный привкус.

– Понравилось? – в сумерках глаза его казались совсем чёрными.

– В жизни ничего вкуснее не пробовала.

Он взял горсть талой влажной земли и бережно замазал ранку. Улыбнулся, обнял её и закружил, приподнимая над землёй.

– …Идём, я тебе сторожку отца покажу.

В сторожке было чисто, уютно и пахло какими-то травами.

– Чай будешь пить? – он хлопотал у маленькой печки. Маше показалось, что он прячет лицо, не хочет взглядом встречаться, но он повернулся к ней, и в карие глаза его стали совсем золотыми – так много искорок вспыхнуло в них. – Я ведь не думал, как живу, пока тебя не встретил. Ми-ла-на. Ты знаешь, что тебя так зовут? Милая… Правда-правда. Это я точно знаю. А уж как в шубе деда Мороза побывал… Стыдно стало перед тобой, да ещё вот перед отцом. Знаешь, какой он у меня был.

– Знаю, – улыбнулась Маша и подошла совсем близко, так, что голова закружилась от золотого мерцания.

Губы его пахли берёзовым соком, талой водой и примешивалась к поцелую какая-то едва уловимая, тревожная горечь влажных сиреневых цветов, сон-травы, расцветающей ранней весной одна тысяча девятьсот семьдесят девятого года, в берёзовой роще у разъезда триста сорок третий километр.

Оглавление

Лекции по истории архитектуры проходили в аудитории номер семнадцать – самой сонной в институте. Как только я попадала в это унылое, тёмное помещение, меня тут же начинало клонить в сон.

Читал историю профессор Каменьков; не читал, а блеял: тоненький, дребезжащий голос его вгонял в тоску с самого первого слова.

Вот и сегодня, едва он начал «дребезжать» что-то об эллинах, атлантах и кариатидах – об опорах в виде человеческих фигур, я уже с трудом сдерживала зевоту.

Чтобы хоть как-то себя отвлечь от крамольных мыслей о сне, я принялась исследовать «пиктограммы» на столешнице, сделанными задолго до моего появления на свет, судя по датам, проставленным под некоторыми из них, но вскоре и это занятие меня утомило.

Вздохнув обречённо, я принялась конспектировать «дребезг» Каменькова, зная из собственного опыта, что на зачёте наличие конспектов с его лекциями играло важную, едва ли не главную роль…

«…он лежал на пустынной, усыпанной пеплом равнине, под нещадно палящим, синим солнцем.

Растрескавшиеся сухие губы шептали как заклинание: «Я должен это сделать. Я – последний, оставшийся в живых…»

Невероятным усилием он сконцентрировал память, и с последним выдохом от тела отделился сверкающий синий шар, завис на мгновение над солнечным сплетением, а затем стремительно взмыл и исчез.

Я ещё раз вчиталась в написанное моей рукой: откуда это взялось?

Прислушалась… блеянье профессора протекало в обычном, нудном и сонном режиме.

Может быть, я записала какое-то отступление, в виде отрывка из повести или романа…

Может быть, профессор таким образом решил хоть как-то разнообразить свои лекции?

Что он там опять бормочет – вот несчастье-то…

Надо спешить, иначе потом придётся просить конспект у Димки и переписывать…

Ральф курил у входа в приёмное отделение родильного дома и не замечал ничего и никого вокруг. Там, за дверью, умирала его жена…

Послышались тихие всплески детского плача, потом снова всё стихло. Потом какие-то крики, лязг металла… Кто-то бежал по коридору, за ним ещё… ещё…

Ральф влетел в помещение и чуть не столкнулся с врачом.

– У Вас родилась дочь… – снял очки врач и зачем-то начал протирать абсолютно чистые и сухие стёкла.

– Элина… – только и смог вымолвить Ральф, цепляясь за край стойки регистрации.

– К моему глубокому сожалению… Мистер Норд, поймите, у неё не было ни одного шанса. Странно, что ей вообще удалось выносить ребёнка. Вам нужно смириться, мистер Норд… И …теперь Вы в ответе за жизнь девочки.

– Она очень хотела дочку, – прошептал Ральф. И вдруг, словно вспомнив что-то, схватил врача за руку, – могу я её увидеть?

– Девочку? Дочь?

– Жену! Мою жену! – заорал Ральф, но осёкся под сочувствующим взглядом врача. – Извините, извините меня, ради Бога… Мне некого винить – Элина знала, на что идёт.

– Понимаю, мистер Норд. Не нужно извинений. Идите за мной.

Она лежала на столе, только лицо было чужим: равнодушным, от неё веяло какой-то особенной, ледяной красотой… «Красотой смерти?»

Ральф наклонился и поцеловал Элину в губы.

– Прости. Не удержал тебя… Не уберёг.

– Мистер Норд, – в дверном проёме возникла молоденькая медсестра, – хотите взглянуть на девочку?

– Не сейчас, – покачал головой он, – как-нибудь потом… Вы ведь сделаете всё, что нужно?

– Разумеется, мистер Норд.

Именно в эту минуту в палату интенсивной терапии, где стояло несколько специальных детских кроваток, по внешнему виду больше похожих на аквариумы, только без воды, влетел сияющий синий шар. Покружив над кроватками, он завис над той, где спала малышка, родившаяся два часа назад, завис около крошечной головки и… исчез.

Девочка сморщила нос-пуговку, открыла на мгновение глаза и вновь погрузилась в сон.

На крохотном запястье проступило очертание розы на длинном стебле. Лёгкие сполохи пару раз пробежали по нему и исчезли, а вскоре исчезло и само очертание.

– Вы полагаете, моя дочь когда-нибудь заговорит? Ей уже почти три года, а она до сих пор не произнесла ни одного слова.

Ральф сидел у окна, в своём любимом кресле.

Его собеседник, крупнейший в стране специалист по детским болезням неизвестной этиологии, профессор Тиккрей, нахмурился.

– Боюсь, мистер Норд, Вы поняли меня слишком буквально. Я не имел в виду разговорную речь. Попытаюсь объяснить Вам суть своих предположений.

Видите ли, как любому разумному существу, девочке необходимо общение с себе подобными, а общение всегда предполагает обмен информацией, эмоциями… Вы меня понимаете?

Ральф утвердительно кивнул.

– Так вот, рано или поздно, она найдёт способ общения. Каков он будет – сейчас определить невозможно. Природа чаще всего никого не лишает тех либо иных возможностей, не дав чего-то взамен.

Слепые от рождения люди наделены тонким слухом, я бы сказал, даже – чутьём, да и те, кто остался слепым в силу травмы либо заболевания глаз, понемногу начинают слышать лучше.

Глухота компенсируется уникальной способностью восприятия мира, совершенно отличной от восприятия человека слышащего нормально. Зачастую глухие люди обладают музыкальным слухом, и тому есть немало примеров среди мировых знаменитостей: Бетховен, Гленни, Сметана…

И даже такие отклонения в развитии, как кретинизм, либо болезнь Дауна ни в коем случае не остаются без компенсации.

Взгляните-ка на этих несчастных! Они обладают недюжинным физическим здоровьем – так природа возмещает ущерб, нанесённый здоровью психическому. Да и так ли уж они несчастны?