– Почему он не подходил к телефону? Я звонила ему каждый вечер…

– Я скажу тебе только то, что знаю. Он в больнице. Жить ему осталось недолго. Он не хотел волновать тебя, боялся, что станет обузой.

– Баллада о прокуренном вагоне…

– Какая ещё баллада? О чем ты?

– Он читал мне эти стихи в ночь перед отъездом. А я – дура, думала, что это только красивые стихи, что в жизни так не бывает.

Рина свернула холст в рулон и подошла к окну. Снегопад закончился. Рина сняла телефонную трубку и набрала номер справочной аэропорта. Торопливо побросав в сумку кое-какие мелочи, она добавила к ним тёплый свитер, а сверху аккуратно уложила свёрток с холстом. Облегчённо вздохнула и ещё раз сняла телефонную трубку – вызвала такси.

В самолёте она забылась коротким тревожным сном. Ей снился Вадим, падающий в бездонную темноту. И когда тьма почти поглотила его, вдруг чья-то лёгкая рука возникла из ниоткуда. И падение прекратилось, – Вадим, почему-то ставший совсем маленьким, спокойно спал на хорошо знакомой Рине ладони с маленьким белым шрамом. Этот шрам у неё был с самого детства, когда она не побоялась выхватить бездомного котёнка из пасти соседского породистого пса.

Рина проснулась с ощущением какой-то лёгкой радости. «Интересно, когда они заметят, что меня нет? В холодильнике еды дня на три-четыре – не меньше, бельё выстирано, в квартире – порядок… Да, дня три пройдёт, пока опустеет холодильник, а в раковине вырастет гора грязной посуды… Привет, ребята! Я вас всех очень люблю, но пора научиться жить, не опираясь на чьё-то крепкое плечо».

А сидящий рядом человек никак не мог понять, почему эта Рыжая с античным профилем постоянно улыбается. Серебристая огромная птица уносила её всё дальше и дальше от самого синего в мире моря, от озябших кариатид на заснеженной улице к человеку, о котором Рина не знала почти ничего и знала всё. На несколько жизней вперёд.

Оглавление

С тех пор, как его заму пришла в абсолютно пустую голову идея открыть литературную страничку в районной газете, Николай Павлович, а для всех просто Палыч, распрощался с покоем. Ну кто бы мог подумать, что в этой забытой Богом дыре, в самой глубинке России-матушки, обнаружится столько пишущей братии.

С теми, кто писал прозу, было проще. С некоторыми прозаиками Палыч подружился и, парясь в баньке у очередного из них, где-нибудь в сосновом бору на берегу Оки, подумывал о том, что грех жаловаться на судьбу, забросившую его, «городскую булочку», пижона и стилягу в захолустный уездный городок с кое-где сохранившимися ещё деревянными тротуарами. Нет, определённо, положительные стороны в этом были, и было их немало.

А вот с поэтами дело обстояло куда сложнее. И не только потому, что плотность поэтов на каждый квадратный метр этой благословенной земли превышала все мыслимые и немыслимые нормы, нет. В баньке с ними не попаришься, на охоту не сходишь… Всё-то у них не так, всё не этак. Странные существа эти поэты… бледные, печальные, беспокойные…

Но нынешний июнь выдался таким жарким, что даже самых отъявленных, самых бледных как ветром сдуло из тесного и душного кабинета главного редактора. Радуясь в душе сезонной миграции назойливых экзальтированных личностей, коими было большинство местных стихотворцев, Палыч пришёл на работу в отличном настроении.

В коридорах – ни-ко-го! Лишь у окна маячила субтильная девичья фигурка.

– Вы ко мне? – Он распахнул дверь своего кабинета. – Прошу-с.

Девица, надо сказать, совершенно не была похожа ни на одну из поэтесс уездного масштаба. Она вошла в кабинет и устроилась на самом краешке огромного дивана.

– Что у вас? – Палыч плотно закрыл окно: солнце уже хорошо припекало, хотя до полудня было ещё далеко.

– Стихи, – робко пискнула девица и покраснела, словно ей стало стыдно за своё поведение: такая жара – а она со стихами.

– Стихи?! – закатывая глаза к потолку, Палыч мысленно воззвал к Всевышнему, осведомившись у него, между прочим, за что ему всё это приходится терпеть. – И на какую же тему, позвольте полюбопытствовать, а впрочем – нет, молчите. Я угадаю: неразделённая любовь, коварная измена, вероломная подруга… и он – лирический герой, злостный неплательщик алиментов – гад и подлец!

– Ну что вы, – улыбнулась девица, не уловив иронии редактора, – я о таком давно уже не пишу. Есть у меня стихи о любви, но о любви к Родине. Хотите, прочту?

– Не надо! – испуганно выставил вперёд обе руки Палыч, – не надо, деточка, я верю, что Родину вы любите.

– И ещё, вот, – она протянула сложенный вдвое листок, вырванный из школьной тетради. – Это я вчера написала.

Палыч развернул листок.

– Это кому ж посвящение-то? Деточка, на будущее: если вы кому-то что-то посвящаете, ставьте адресата, пожалуйста.

– Хорошо, – кивнула девица и опять покраснела.

«А девица-то стыдлива, не в пример нашим поэтессам», – отметил Палыч и, дочитав стихотворение, вздохнул:

– Ну и кто у вас «нервозен аки изок…»? Кто этот нервозный? Кстати, вы хоть знаете значение слова "изок" или так, для красного словца, для рифмы вплели?

– Ой, что вы… Да как же можно для рифмы, без смысла? – обиделась девица. – А изок – это кузнечик по-старорусски. А ещё – это название месяца июня. А стихотворение я посвятила…

И тут девица назвала фамилию известнейшего поэта-современника.

– Да ты что, детка, температуришь что ли? – Палыч и не заметил, как перешёл на «ты». – Ты чем думала, когда это писала, а?

– А что, совсем плохо, да? – робко пискнула девица?

– Да как тебе только в голову пришло такое сравнение? Это ж надо, известного поэта с насекомым сравнить! – побагровел от возмущения Палыч.

– Но я ведь вовсе не о том писала, – оправдывалась девица, – вы поймите, я совсем другое имела в виду. Прыжок, амплитуда прыжков, понимаете… высота, полёт вдохновения. Скажите, вы когда-нибудь наблюдали за кузнечиками?

– Ещё чего? – рыкнул Палыч, – мне что, делать больше нечего? А ну, пошла отсюда, мелочь! Да кто ты есть такая? Сопля зелёная! Возгря! В литературу хочешь пролезть? Пошла-пошла, да не забудь внимательно изучить табличку на дверях редакции. Заучи наизусть то, что там написано: посторонним вход воспрещён. – Палыч скомкал листик со стихотворением и запустил им в девицу.

– И всё-таки, вы не правы, – упёртая как баран, заплаканная девица стояла в дверях. – Я тут не посторонний и в литературу пролезать не собираюсь, я туда войду, вот увидите!

– Я тебе сейчас покажу, кто здесь прав. А ну, брысь отсюда!

Девицу как волной смыло, а Палыч тяжело вздохнул, открыл заветный шкафчик, где всегда держал коньячок, для случаев исключительных, (а сегодня как раз и выдался такой), лихо тяпнул рюмочку коньяку и засел за корректуру увесистой рукописи – в пору летних отпусков всё приходилось делать самому.

Оглавление

Небольшая добротная изба у дороги.

На окнах резные наличники, не оттого ли так весело смотрят они в палисадник?

А палисадник весь зарос черёмухой…

В избе светло от чисто выбеленой русской печки, от дощатых, выскобленных берёзовым веником-голиком полов.

Чтобы не темнели половицы, тёрли их чистым речным песком, окатывали несколько раз водой и уж потом натирали воском. И долго стоял в избе ароматный свежий дух.

Гладкие бревенчатые стены увешаны пучками трав да кореньев.

Невысокая, ладная, ты стоишь у загнетки и бросаешь в кипящую воду щепотку какого-то зелья, приговаривая:

– Криница-водица, красная девица, на зорьке вставала… Заклинаю я, раба Божья Катерина, словом крепким, сердцем чистым, с помощью Божьей. Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь…