– Ладно, Соня, – Лёлька подошла к подруге, обняла её и вытерла выступившие слёзы, – через три дня я уезжаю, ты там вычти всё, что я должна тебе. Спасибо тебе, несмотря ни на что. А с переездом повременю, – вряд ли я приживусь здесь. Я хоть и еврейка, да душа у меня – русская, это ты правильно сказала.

– Я хотела спросить, что тебе в подарок купить? Или, может деньги лучше? – Соня отстранилась, но тон был совсем другим, примирительным, даже заискивающим.

– Нет уж, Сонечка, лучше что-нибудь купи; всё равно, что – я буду рада любому подарку, память всё-таки, – Лёлька вздохнула, – слушай, я завтра не пойду в ресторан, хорошо? Ну что я там буду делать?

– Мне всё равно. – Соня пожала плечами. – Но вот Рейчел… Она может обидеться. Знаешь, я даже ревную немножко её к тебе. И почему ты не завела себе ребёнка, ведь была возможность. Из тебя бы вышла замечательная мама. А в ресторан тебе придётся пойти, я себе представляю, как Рейчел отреагирует на твой отказ».

– Потому что завести можно собаку… Или кошку. И это тоже ответственность большая. А дети должны рождаться в любви.

Рейчел чуть не расплакалась, когда узнала, что Лёлька не хочет идти в ресторан, поэтому пришлось пойти. Гостей было много – в основном друзья Рейчел, но были и знакомые Сони. Ави, отец именинницы, приехал с опозданием, поздравил дочь, что-то сказал Соне и уехал.

Почти весь вечер Лёлька просидела за столиком, наблюдая за гостями. Все веселились от души, вот только одна девушка почему-то не принимала участия во всеобщем веселье и тоже сидела одна за соседним столиком. Лёлька встретилась с ней взглядом, и её поразили глаза девушки, совершенно безжизненные, пустые. Девушка встала и направилась к выходу, и тут Лёлька заметила под столиком забытую сумку. Она окликнула девушку, но та лишь ускорила шаг, хотя музыка в этот миг не играла, и крик Лёлькин она наверняка слышала. Лелька ещё раз посмотрела на сумку, и тут в голове у неё что-то щёлкнуло, словно сложилась недавно увиденное ею: автобусная остановка, кем-то забытая сумка, взрыв… звон разбитых стёкол, чёрный дым, крики раненых, кровь… Лёлька тогда находилась как раз на этой остановке, – ждала автобус, чтобы поехать в гости к маминой бывшей сотруднице, которая теперь жила в Израиле. Страшная догадка пронзила Лельку. Она вскочила из-за столика, но в этот момент к ней подбежала Рейчел.

– Пить хочу, Лёля. Налей мне, пожалуйста, вон тот сок, манговый.

Лелька, что было сил, толкнула девочку на пол и сама упала сверху, закрыв её собственным телом. Раздался взрыв, и весь зал заволокло чёрным густым дымом. Всё повторилось, как на той остановке: звон разбитых стёкол, крики, кровь… Только ничего этого Лёлька уже не слышала… Не слышала она и Сонин крик, и то, как Рейчел рыдала, обнимая бесчувственное тело «Лёли хадаши».

Пять лет спустя в уютной одноместной палате родильного дома лежала темноволосая девушка с татуировкой на плече в виде дракона. Вплотную к её кровати была придвинута детская кроватка, и там сладко посапывала смугленькая малышка. Дверь в палату открылась, и Рейчел (конечно же это была она) приложила палец к губам.

– Т-с-с-с… Только уснула.

– Опять мы не успели на кормление, – высокий худощавый парень присел на кресло. Соня осталась стоять у двери.

– Ты уже решила, как назовёшь девочку? – шепнула она и в тот же миг, встретив взгляд дочери, поняла, что можно было обойтись и без этого вопроса.

Конечно, мама, – улыбнулась Рейчел. – У неё давно уже есть имя. И ангел-хранитель с русской душой по имени Лёлька.

_______________

[1] Здесь игра слов: Лёля – Оля. Оля хадаша – репатриантка (ивр.) к тексту

[2] «Уши Амана» – гоменташен. Треугольные пирожки со сладкой начинкой, которые пекут на еврейский праздник Пурим. к тексту

[3] мотек – милая (ивр.) к тексту

[4] олимка – искажённое от оля хадаша (ивр.) к тексту

[5] сабра – коренная израильтянка (ивр.) к тексту

Оглавление

Что заставляет людей покидать насиженные места?

Почему родной, плоть от плоти которого ты есть, город, становится чужим, ненавидящим тебя и тебе же ненавистным?

Что такое происходит, после чего оставаться в родном городе невыносимо, и уезжают люди, бегут от тех, кто им причинил зло, либо бегут от себя, ибо сами источником этого зла и являются.

И те и другие забывают о багаже. Нет-нет, не о баулах и чемоданах, трясущихся в багажном отделении самого скорого поезда в мире. Люди забывают о себе, ведь багаж этот – они сами, а от себя, как известно, сбежать невозможно.

Зачастую тот, кто совершает зло, мучается куда больше, чем тот, кому это зло причинили, потому и бежит, соответственно, дальше, дольше и быстрее. Но – тщетно.

Люди играют в правосудие и в ответственность, с древнейших времён показательной публичной игрой была и остаётся смертная казнь; люди постигают правила игры под названием жизнь с детства, а когда вырастают, меняют плюшевые игрушки на… себе подобных, но все наказания – полнейшая чепуха по сравнению с неминуемым возмездием, с моментом, когда вершится настоящий суд, вершится тем, кто вправе вершить его. Возомнившие о себе и возведшие себя в ипостась высшую, недоступную, недосягаемую, не слишком ли часто мы говорим: «Никогда не прощу!», или того хуже «Я тебя прощаю…», забывая о том, что прав ни на первое, ни на второе не имеем.

«…Если вязать две лицевых и две изнаночных, чередуя, получается довольно симпатичный узор, вполне подходящий для этого свитера. Осталось самое малое – воротник, а потом сшить рукава, спинку… Пустяки. Завтра закончу.

И начну ажурную шаль. Огромную. Чтобы можно было закутаться в неё… накинуть на обнажённые плечи. И пускай бахрома свисает до самых кончиков золотистых туфелек на тоненьком каблучке; сквозь ажурное сплетение будет просвечивать лёгкая ткань вечернего платья и розоветь нежная кожа… И не будет видно рук, их тоже можно упрятать в бахрому. Хотя… Нет. Без перчаток, пожалуй, не обойтись…»

Женщина отложила вязание и подошла к окну. На углу улиц Елизабетес и Тербатас, как всегда в это время, было многолюдно. Люди возвращались с работы домой, где в уютных оранжереях кухонь расцветали васильковые розетки газовых конфорок под чайниками, и чайники, закипая, пускали облачка пара и свистели на разные голоса.

Ничего подобного в квартире женщины не происходило уже давно. Единственное существо, разделяющее с нею размеренное, однообразное течение времени, было равнодушно к чайникам и чаепитиям. Чёрный, вечно взъерошенный галчонок, в котором женщина души не чаяла, которому прощала и вытянутые спицы из вязания, и спутанные нитки, и разбитое стекло на фотографии в рамочке, попал в её квартиру самым невероятным образом: ранним летним утром он влетел в открытое окно и спикировал прямо на раскалённую сковородку, куда женщина собиралась налить масла – омлет с ветчиной и яблоками был её привычным завтраком.

Стряхнув испуганного галчонка со сковородки, она рассмеялась, – впервые с того дня, как тяжкий недуг одолел её.

Галчонок получил имя – Савелий, довольно скоро научился говорить «привет», «шарман» и «кошмар», и называть себя по имени – «Савушка». Кухню Савелий невзлюбил и никогда там не появлялся, зато обожал комнату с балконом и книжным шкафом, за стёклами которого спал целыми днями, удобно устраиваясь в промежутке между стеклом книгами.

Женщина протянула руку. Савушка уселся на ладонь и слился с чёрными пятнами, покрывающими нежную кожу.