– Жизнь, Кира. Тебе подарили жизнь, а значит, есть шанс, если не исправить ошибки, то не повторить их, хотя бы. И простить. Обязательно простить, чтобы камень с души, слышишь? Если он и виноват в чём-то, то только в слабости своей.

Кира неожиданно расплакалась. До этого никто не видел её плачущей: ни пациенты, ни коллеги.

– Увольняюсь я. А ты моё место займёшь. Я не со зла – не думай. Просто… каждый должен знать своё место, а тебе здесь – в самый раз. Они ж все тебя тут своей считают. Любят, в смысле… А меня ненавидят. Думаешь, я не знаю, что меня упырихой прозвали? И деда похоронишь. Он ведь всю жизнь твою Верочку искал, это мне и бабка рассказывала, и мать. Сломали они жизнь ему, упырихи. А я на тебя не злюсь. Прощай. Да, и вот это – тоже твоё. Бабка всё пропивала, а вот на это рука видно не поднялась.

Кира протянула Иришке небольшой овальный предмет, завёрнутый в газету.

Только теперь Иришка увидела, что глаза у Киры синие-синие. Такие же, как у покойного Синельникова. Такие же, как у Верочки… Такие же, как у неё самой.

Во всём виноваты мартовские ветра.

Сумасбродные, непостоянные, прилетающие под вечер и приносящие долгожданное, но обманчивое тепло. За ночь съёживаются сугробы, обнажается черная, ещё мерзлая земля, а наутро нетерпеливый краснотал уже серебрится на солнце шелковистым пушком; дела нет ему до ворчания старого дуба, потемневшего, ещё более постаревшего и, конечно, не одобряющего бесшабашного безумства молодости. Он-то хорошо знал цену этому зыбкому, нестойкому, мартовскому теплу – вот и не спешил открываться.

Дня через три мартовским ветрам наскучат серые лабиринты улиц северного города, и он помчится дальше, а вслед ему тотчас выдохнет холод норд-ост. И город, скованный ледяным дыханием уснёт до середины апреля.

Уснёшь и ты… А во сне замёрзнешь. И не согреет тебя июльское рыжее солнце, щедро льющее золотое тепло с небес, наполняя им сердца, взгляды, души, отогревая самые чёрные льды. Не отогреть твоё сердце, навеки сковали его тоска, тревога… и боль…

Но однажды взгляд незнакомки коснётся тебя, – и станет немного теплее. Ты потянешься за её взглядом, как росток тянется за солнечным лучом, но одёрнешь себя, горько смеясь: опомнись, сумасшедший, опомнись! Синеглазая, отогревшая тебя, во внучки тебе годится. А твою русалку, если только она жива, если только ты не убил её своим предательством, время не пощадило. Опомнись, старик… Остановись. Ты – смешон!

А как хотелось тогда догнать Синеглазую, расспросить обо всём. Как сладко замирало сердце, бросаясь в обманчивый омут надежд: «а вдруг…» Испугался. И был жестоко наказан за испуг и малодушие тем, что догонял её с тех пор в каждом из своих снов. Догонял, хватал за тонкое нежное запястье… И она, вздрагивая, оборачивалась к тебе, и руку не отнимала, а прижималась к твоей руке тёплой, мокрой от слёз щекой.

«Не плачь, Верочка, я вернулся. Не плачь…» – шептал, но вдруг отталкивал её в ужасе – в руку впивалась мёртвой хваткой старуха, и её коричневое, сморщенное лицо – печёное яблоко, оказывалось так близко, что ты видел грязь в глубоких складках-морщинах. Ты вырывался, пытался бежать, но… не получалось, как это не получается во сне. Ужас овладевал тобой, и ты падал прямо под ноги этой отвратительной старухе с лицом – печёным яблоком, и слышал её хриплый, булькающий, похожий на клокотанье воды в забитой сточной канаве, смех, и содрогался от тлетворного, зловонного дыхания…

Но сегодня тебе удалось то, что ты пытался сделать в течение всей жизни – и не мог. Тебе удалось завесить разбитое окно, и в комнате сразу стало тепло, и мама услышала твой крик и обернулась.

«Аркаша? Наконец-то, сынок… Иди же скорее к нам… Мы так соскучились по тебе…»

Шаг навстречу родному, тёплому голосу… но ты вспомнил об апельсинах. Бросился к холодильнику, открыл дверцу, и оранжевый поток сбил тебя с ног – холодильник был забит апельсинами.

Ты начал рассовывать их по карманам, потом сообразил: снял рубашку и ссыпал туда оранжевую солнечную россыпь.

Теперь всё. Ты вернулся в комнату, опасаясь, что мамы и Мишеньки уже нет. Но они всё ещё были там, словно знали, что ты отлучился ненадолго и сейчас вернёшься.

Вернёшься для того, чтобы никогда уже не расставаться с ними.

Мама протянула руку, и ты пошёл, и когда до протянутой маминой руки оставался всего один шаг, ты почувствовал синеву взгляда за спиной.

Верочка – тоненькая, светловолосая, юная стояла в солнечном луче, подняв ладошку, и сквозь нежную золотистую кожу просвечивало утреннее солнце.

Оглавление

             поколению семидесятых посвящается

…Шагов десять – не больше, – если идти. А если ползком?

Во что превратится расстояние в десять шагов?

Серая мазанка (на Украине… у тети Гали когда гостили, с отцом… дом обмазывали глиной, а потом – белили, отчего дом становился нарядным… и казался игрушечным, кукольным… и прохладным. Это из-за того, что в известь добавляли капельку синьки. Тётя Галя называла свой дом – хатой, а папа – мазанкой…) запомнился сад вишнёвый, хотя и абрикосовых деревьев там была парочка, и одно персиковое, и три яблоньки у самой калитки.

А за хатой два сливовых деревца под боком у старушки-шелковицы.

Спать хотелось только под вишнями – самое тихое и уютное место во всем саду, хотя в хате было прохладно даже пополудни, когда жар июльского солнца стекал густым, горячим потоком, и дышать становилось трудно…

мазанка – это на Украине…

А здесь что? А… здесь сакля… Нет, сакля – это в других горах, в Грузии, наверное. А здесь какая-то халупа стоит. Ну и хрен с ней! Стоит себе сарай: с крышей, со стенами; только бы до него доползти… он единственное убежище в этом песчаном поднебесье.

Если обстрел не прекратится, то ползти, всё-таки, придётся.

Если не попадут, конечно.

И если там, в этой мазанке, за мрачной враждебностью серых стен никого нет…

Чёрт!.. Слишком много «если»… Через все «если» можно пройти, а на последнем споткнуться.

Снаряд разорвался совсем близко, и сразу же из мазанки вышла девушка. Шла легко, не глядя по сторонам, словно не слыша рвущихся рядом снарядов… тоненькая, коса русая ниже пояса.

– Маша?! – обо всём забыв, он выпрямился во весь рост, – Машенька!

Девушка оглянулась на крик. Взгляд полыхнул в ответ, да так сильно, что ослепил, – пришлось закрыть глаза руками. И сразу стало влажно и горячо ладоням… Он почувствовал сырой кисловатый запах – запах свежей крови. Своей крови.

Упал, так и не отнимая ладоней от глаз. До спасительной серой мазанки оставалось шагов пять – не более…

Она возвращалась домой первой электричкой. Убаюканная монотонным перестуком колёс, задремала, и сон её был коротким и отчётливым, как явь. Она видела себя в лесу, стоящую на коленях у маленького озерца; можно было бы подумать, что это – лужа, если бы не глубина, да не прозрачная, кристально-чистая вода в нём. Позади, в двух кругах: внешнем – большом и внутреннем – поменьше, стояли высокие тёмные фигуры, и перед каждой горел огонь. Сва-ро-жич… [1]

Сварожич – она точно знала, что огонь следовало называть только так и не иначе. Фигуры были вырезаны из тёмного дерева… или просто были очень старыми… А из глубины озерца проступало изображение синего камня-валуна. Прислонился к тому камню юноша, лица не разглядеть – кровью лицо залито; а вот и она сама рядом с камнем стоит, синие цветы в руках держит… цветы те сон-травою [2] зовутся, здесь возле капища [3] рано распускаются, задолго до того, как снег успевает сойти.