Рина удивлённо взглянула на Вадима.

– Я имел в виду внутреннюю сущность, а не то, что представляет собой человек внешне. Для того чтобы запечатлеть внешность есть великое изобретение – фотография. Художник же должен уловить внутреннюю сущность. Это не так просто, порой за ангельской внешностью скрывается уродливый монстр. А бывает наоборот… Иногда это удаётся и фотографам, в основном тем, кто работает с чёрно-белой фотографией. Не замечала? Вот ты, например, знаешь себя? Знаешь, кто ты?

– Знаю, – печально кивнула Рина, – уставшая от груза семейных проблем, преподавательница никому не нужного языка. (Рина преподавала французский в экономическом колледже.)

Вадим посмотрел на неё как-то особенно, грустно и в то же время ласково, и осторожно коснулся рукой волос.

– А в принципе, ты уловил мою внутреннюю сущность верно. Я действительно кариатида, потому что держу на своих плечах весь этот груз. Наверное, ты прав, Вадим. Я – каменная баба, привыкшая тащить на себе семейные проблемы. Уж от амазонки во мне точно ничего нет! Знаешь, у нас в городе есть дом, у входа в который стоят две огромные кариатиды. Мне приходится частенько пробегать мимо, и вот что я заметила: одна стоит как ни в чём не бывало, а вторая сплошь в трещинах, хотя между ними всего каких-нибудь полтора метра, а такое впечатление, что целая пропасть. Так вот, мне всегда казалось, что та, вторая – это я. Всё-таки удивительно, как ты мог угадать?

Он ничего не ответил и подвёл её к третьей картине, на которой было много ветра. Да, да, именно ветер почувствовала Рина, глядя на едва различимые вихри, вьющиеся вокруг женщины с зажжённой свечой в руках. Пламя свечи дрожало, но чем пристальнее Рина вглядывалась, тем больше ей казалось, что свеча не гасла, а наоборот – разгоралась всё ярче и ярче.

– Это «Свеча на ветру». Когда я впервые прочёл её стихи, я увидел её именно такой. Хочешь, я тебя с ней познакомлю?

– Что, прямо сейчас? – растерялась Рина, а Вадим усмехнулся и достал с книжной полки книгу в ярко-синей обложке.

Рина услышала приглушённый бой часов.

– Не уходи,.. – его глаза потемнели и стали стальными. – Я не могу потерять тебя, я так долго тебя искал.

– А как же Серж, ведь он будет беспокоиться.

Ей вдруг стало по-настоящему страшно. Она почувствовала, что Вадим, этот «гламурный тип», с которым судьба столкнула её на тихой питерской улочке, стал близок и дорог ей. И ещё она поняла, что не знает, как быть, как жить дальше. Ей почему-то не верилось в собственное «завтра увидимся…». Кто знает, что могло случиться до завтра – целая ночь впереди, целая ночь.

– Надеюсь, ты отдаешь себе отчёт в том, что делаешь? – в голосе Сержа звучала обида, к которой примешивались нотки тревоги. – Скажи хотя бы, где ты находишься, мало ли что.

– Не волнуйся, Серенький, я в порядке. Я нахожусь в двух шагах от тебя.

– Рина! Ты с ума сошла! Одна в чужом городе…

– Я не одна.

– Тем более.

– Серж, ты случайно не читаешь то, что сам пишешь? Это не сюжет твоего последнего романа, это жизнь, понимаешь? Прости. А если будут звонить из дому, скажи, что я сплю.

– Ну, ты даёшь, Арина-балерина! Вот тебе и тихоня!

Рина положила трубку. За окнами разливалась осенняя питерская ночь. Картины в мастерской погрузились в её чернильный мрак, и лишь лицо женщины с зажжённой свечой в руках излучало нежное голубое сияние…

       И осталось всего-ничего,

       Разве только – холсты,

       И на них неземные рассветы,

       И лошади скачут…

           А. Макаревич

В ночь перед отъездом Рина почти не спала и только под утро, положив рядышком книгу в ярко-бирюзовой обложке, задремала. Ей приснился огромный мост через реку, на котором стояла хрупкая белокурая женщина. Сияние, исходящее от неё, освещало тёмную громаду моста, а ветер развевал её волосы. Казалось, ещё порыв – и угаснет, померкнет золотой ореол, но голубое свечение разгоралось всё ярче и ярче, и всё меньше холодного беспросветного мрака оставалось вокруг.

Рина улыбнулась Вадиму, который проснулся раньше и уже успел сварить кофе. Она боялась, что он сейчас заговорит о том, о чём ей не хотелось не то что говорить, а даже думать. Но Вадим, словно почувствовал её волнение и шепнул:

– Не бойся. Все точки над «і» ты расставишь сама, если сочтёшь нужным.

Она с благодарностью прижалась щекой к его руке.

На вокзале он молчал, и когда объявили отправление поезда, на мгновение крепко прижал её к себе. Рина расплакалась…

– Я вернусь, слышишь!

– Я всегда буду ждать тебя… Всегда.

…Одесса встретила Рину ласковым осенним солнышком, и она без особых приключений добралась до дома, где попала в нетрезвые объятья, принявшего с утра на радостях граммов сто – не меньше, мужа. Раздав подарки детям и мужу, стойко выдержав расспросы о том, как съездилось и отдохнулось, как смотрелось на «европы» через «окно», она распаковала чемодан, перемыла гору грязной посуды и занялась уборкой квартиры. Дети, (двадцатипятилетний сын и дочка – на год младше сына) перебивая друг друга, рассказывали ей о том, как трудно им было без неё – столько проблем накопилось… Она выслушивала их терпеливо, а перед глазами стояла кариатида, на которой становилось всё больше трещин. Трещины ползли изворотливыми змейками, безжалостно уродуя мраморную белизну плеч и шеи, а одна из них, самая широкая, добралась до сердца.

Поздно вечером, убедившись, что все уже спят, сняла телефонную трубку и набрала номер Вадима. «Не отвечает. Нет дома? Или просто не хочет снимать трубку. Ну и правильно. Что я ему сейчас скажу? Что доехала нормально и дома всё в порядке?.. Господи, бред какой! Но как же хочется услышать его голос! Как мне теперь жить со всем этим? Вади-и-и-и-м…!»

А в северном ветреном городе на другом краю земли, в пустой квартире сидел у звонящего телефона человек и изо всех сил сдерживал себя. Слишком велико было желание снять трубку и услышать далёкий, ставший таким родным, голос.

И покатились друг за дружкой серые обыденные дни, похожие один на другой. Она сознательно изматывала себя работой, взялась давать частные уроки, даже ремонт затеяла в квартире, лишь бы не оставаться наедине с собственными мыслями. Слушая недовольное брюзжание мужа, она понимала, что сказать ему всё как есть, никогда не сможет. Она по-прежнему каждый вечер набирала номер Вадима, но к телефону никто не подходил. Рине уже начало казаться, что всё произошедшее с ней – сон, наваждение. Но, пробегая мимо дома с кариатидами, она видела, что трещин действительно стало больше, что даже лицо не пощадили уродливые тонкие бороздки. Рина стала бояться зеркал, ей казалось, что морщины на её лице полностью идентичны трещинам на подружке-кариатиде.

Накануне Нового года приехал Серж. Смеялся и шутил как всегда, привёз кучу подарков, но когда Рина вопросительно заглядывала ему в глаза, отводил взгляд в сторону. После бурного застолья в честь приезда дорогого кузена, гости разошлись, а муж отправился спать. Рина осталась на кухне – её ждала неизменная гора грязной посуды. Серж вызвался помочь, и когда с посудой было покончено, они сели рядышком перекурить.

– Как живёшь, Арина-балерина?

– Не спрашивай… Ты что, не видишь?

Серж вздохнул, вышел в коридор и вернулся с небольшим свёртком-рулоном в руках.

– Он просил передать тебе это.

Рина дрожащими руками развернула свёрток. Там оказался холст.

– Ты видел Её?

– Видел, – закашлялся Серж, – у него недавно была выставка, так я чуть умом не тронулся, когда картину эту увидел. Что же ты молчала?

– А что я должна была говорить?

– Просто, Вадима я очень хорошо знаю. Он очень необычный человек и очень хороший художник.

– Он что-нибудь просил передать мне?

– Только это. – Серж кивком указал на рулон. – Ещё он просил передать, что будет ждать тебя всегда.