Им пришлось задержаться — записать дополнительные показания Дзасова, который торопился сейчас реабилитиро­вать себя в глазах милиции, испугавшись обвинения в укры­вательстве. Дело в том, что Шукаев во время первого допроса, занятый своими мыслями (нелегко держать в голове материалы сразу нескольких дел), просто забыл сказать, что Буеве-ров подозревается в убийстве.

Теперь он исправил свою оплошность.

У Дзасова, услыхавшего страшные слова об убийстве, отвисла нижняя челюсть. Несколько секунд он так и сидел с раскрытым ртом, снова побелел, потом покраснел и залепе­тал что-то несусветное:

— Я... не подумайте ради аллаха... Что я... мясо там левое брал  . Так — дикий кабан разве хуже барашка?.. Иные как скажут... Из чего есть, из того шашлык жарим... Я потому... А это куда ж... убийство... Зачем мне. Пусть сам...

— Успокойтесь! — строго прикрикнул на него Дараев.— И говорите вразумительно.

Вот когда их, наконец, ожидала удача. Первая настоящая удача за столь долгий срок! Не косвенные данные, не трудно поддающиеся расшифровке детали, а конкретные, прямые улики.

Если привести в порядок бессвязные, постоянно преры­ваемые вздохами и отрывочными восклицаниями расстроив­шегося Дзасова новые его показания, то сводились они к следующему.

Из знакомых Буеверова буфетчик знал... Рахмана Бекбо-ева. Знал, что тот работает заготовителем на Шахарской прядильной фабрике и Алексею Петровичу приходится чуть ли не кунаком, хотя особой дружбы Дзасов за ними не заме­чал. Да и приходил сюда Рахман всего раза три-четыре.

Вечером третьего мая, часов в десять,— Дзасов уже со­бирался закрывать — Буеверов велел ему приготовить шашлыки на троих и «сматываться». Буфетчик так и посту­пил, поскольку Петрович не раз устраивал вечерние возлия­ния со своими друзьями в закрытой шашлычной. Бывал на подобных сборищах и Дзасов, когда дело касалось кабаньей туши или турятины, которые Буеверов за бесценок покупал у охотников и пускал в оборот, нимало не заботясь о том, что ничего не подозревавшие черкесы или карачаевцы из тех, кто оставался верен мусульманским обычаям, совершат грех, вкусив вместе с бараньими кусочками шашлыка несколько и от дикой свиньи, нанизанных на один шампур.

Говоря об этом, Дзасов принял покаянный вид, чувство­валось, что он старается выгородить себя, хотя было ясно, что махинации с мясом приносили и ему немалые дивиден­ды. Умолчать же об этом совсем, видимо, боялся: лучше уж сказать правду о таких «маленьких» неблаговидных делах, чем оказаться замешанным в историю с убийством.

На вопрос о том, у каких именно охотников Буеверов скупал дичь, Дзасов дал ответ настолько неожиданный, что Дараев даже перестал писать и недоуменно смотрел на бу­фетчика — уж не смеется ли он над ними.

—  Кумратов,— убежденно повторил Дзасов.— Исхак Кумратов. Хороший охотник. Кабанов бо-о-оль-ших привозил.

—  Он обычно бывал здесь, в шашлычной?

—  Нет. Не заходил. На подводе во двор заезжал. Мясо отдаст в мешке, деньги получит — и домой. Непьющий.

—  Вы знаете Кумратова?

—  Видал не раз. Фамилию знал, имя знал, как охотника знал. Кто он такой, не спрашивал.

—  Черт, нелепость какая-то,— тихо пробурчал Вадим Акимович.

—  Что сказал? — повернулся к нему буфетчик.— Неверишь? Зря не веришь: клянусь, правда. Я...

—  Хорошо, хорошо,— перебил его Жунид.— Последний вопрос: где Буеверов?

Дзасов развел руками, хлопнул себя по толстым ляжкам.

—  Вчера утром ушел. Сильно сердитый. Сказал — трест ресторанов и столовых в командировку посылает. Мясо в колхозах покупать. На неделю, сказал.

—  Это все?

—  Клянусь, все.

— У Буеверова с собой ничего не было? Вещей, чемодана? Буфетчик наморщил лоб, заморгал, вспоминая. Лицо его вспотело от страха и от напряжения, он вытирал его рука­вом несвежего халата.

— Нет. Кроме того, что сказал... Не знаю...

— Что общего было у Буеверова и Бекбоева?

—  Рахман редко приходил. Долго не засиживался. Зачем приходил — не знаю...

—  Подпишите протокол. И позовите вашего подручного.

— Эй, Залимхан! — крикнул Дзасов.— Иди сюда. Паренек тотчас появился за занавеской: в том, что он слышал весь допрос от первого слова до последнего, сомне­ний не оставалось. Впрочем, Жунид на это и рассчитывал.

— Ну, а ты? — спросил он.— Тоже ничего не заме­чал? — и едва заметно улыбнулся.

Глаза у Залимхана округлились.

— Алексей Петрович сапоги мыл. В земле были. Увидел, что я смотрю, прогнал сразу: чего, сказал, шпионишь...— паренек побагровел, сообразив, что выдал себя.

— Да-а-а,— протянул Дараев неопределенным тоном — не то осуждающе, не то одобрительно.—. Нехорошо подслуши­вать.

— Но я...

— Ладно,— сказал Жунид.— Простим на первый раз.— Когда это было?

— Четвертого мая после обеда! — выпалил Залимхан, воспрянув духом. Видимо, он успел обдумать свои слова за­ ранее, слушая, как допрашивали буфетчика.

—  А почему ты обратил на это внимание? Залимхан мотнул головой.

— В перерыв я на почту ходил. После перерыва при­шел — он сапоги моет. Где испачкал? Чего копал?

Жунид встал, рассеянно достал папиросу, постучал мунд­штуком по крышке коробки.

—  Лопата у вас тут есть? — вдруг спросил он.

—  Есть,— удивленно отозвался Дзасов.— Была где-то.

—  Принесите. И фонарь какой-нибудь.

—  Фонаря нет. Лампа керосиновая. Притащить? — у Залимхана возбужденно заблестели глаза.

—  Тащи.

Шукаев сразу повел их в каретный сарай. Дзасов и За­лимхан, разумеется, знали о его существовании, но недоуме­вали, зачем их сюда привели: оба считали сарай бесхозным и давно никому не нужным. Замок их не удивил: Буеверов повесил его год назад, сказав, что будет добиваться от трес­та капитального ремонта, чтобы за счет пустующей площади сарая расширить шашлычную. Трест отказал, а замок с тех пор так и висит.

—  Ты думаешь, что...— Дараев наклонился к уху Жунида, и конца фразы никто, кроме Шукаева, не расслышал.

—  Посмотрим.

В сарае они пробыли минут сорок. А когда вышли, пыль­ные, грязные, с пятнами ржавчины и грязи на брюках и са­погах, в руках у Шукаева было завернутое в промасленную перепачканную землей бумагу охотничье ружье Шестнадца­тый калибр. Ни он сам, ни Дараев ни минуты не сомнева­лись, что это было ружье Кумратова, из которого его убили. Оставалось узнать, кто это сделал. Сам Буеверов или кто-либо Другой.

Из аула Халк, куда они ездили к вдове Кумратова предъ­явить ей ружье мужа на опознание, Вадим и Жунид верну­лись ночью. Все сходилось. Вдова из трех охотничьих ружей (еще два взяли в лесничестве) сразу узнала берданку Исха-ка. На цевье под затвором были мелко вырезаны ножом две буквы — И. К.— Исхак Кумратов.

Она уже знала о его гибели и залилась слезами, увидев ружье. Жунид, как мог, успокаивал ее, стоя с хмурым лицом.

— Не надо... Что ж теперь сделаешь,— он сам понимал беспомощность и ненужность всяких слов.— Одно мы можем вам обещать — злодеи не уйдут от расплаты...

В управление они возвратились поздно, в двенадцатом часу ночи. Дараев пошел к Леонтьеву с докладом (Гоголев второй день находился в командировке в Ставрополе), а Жунид поднялся на второй этаж и, едва выйдя на верхний марш лестницы, с которого хорошо был виден весь коридор, инстинктивно прижался к стене: в двери приемной Гоголе­ва, мелькнула, скрывшись за ней, темная фигура. Он даже не рассмотрел — женская или мужская, потому что в кори­доре горела всего одна сорокаваттная лампочка, свет которой бил ему в лицо. Электроэнергию экономили.

Жунид оглянулся. На этаже — никого. Он рванул шнур­ки, сбросил туфли и, сунув их под стоящий в коридоре ди­ван, в носках помчался по коридору. Остановившись у две­ри, прислушался. Щелкнул замок. Судя по тому, что звук до него дошел приглушенный, кто-то открыл их комнату. Раз­дался тихий скрип двери.

Шукаев постоял еще несколько секунд — в коридоре по-прежнему было пусто — и, осторожно приоткрыв дверь, юрк­нул в приемную. Там было темно. Лунный свет слабо осве­щал столик секретаря, на котором стояла закрытая брезен­товым чехлом пишущая машинка, застекленный шкаф, наби­тый бумагами, подшивками газет, и длинный ряд стульев для посетителей у стены.