То немногое, что он рассказал о себе, неприятно напоминало ей собственную ее историю — судьбу души, задыхавшейся в бесплодной, чуждой умственным интересам среде и восставшей против нее, с той только разницей, которая сразу бросалась в глаза и одна лишь имела значение: Рори Макдональд выиграл свою битву, а она проиграла.

Больше всего она страшилась встретиться с Рори в Кэйп-Кри именно этим летом,  в тяжелые, изнурительные месяцы, когда ей придется вновь приноравливаться к  примитивному существованию соплеменников.  Рори Макдональд будет резко выделяться среди ее земляков, потому что в Кэйп-Кри ценность мужчины измеряется только тем, сколько бобров изловил ты за зиму. Он же будет слишком красноречивым посланником того мира, о котором ей надо позабыть навсегда.

Она вновь глянула на книжку, лежавшую на коленях. Уж если собираешься покинуть тот мир, чего ломать голову над его проблемами. Кэнайна не находила ответа. Ум ее метался в смятении. Она с раздражением швырнула книгу на пустую скамейку напротив. Вот тебе, подумала она, прощай, отныне она станет мускек-овак, одной из болотных кри, и все. Это название значило "Те, Что с Болота", и она давно уже не называла себя так.

Кэнайна Биверскин завершила полный круг и вновь оказалась на том самом месте, где начала семнадцать лет тому назад. Она ехала тем же поездом, только в противоположном направлении, и, хотя ей тогда было всего четыре года, подробности той поездки с пугающей четкостью всплыли в ее памяти: вспомнилась добрая женщина с белой наколкой на волосах, в белом платье и с белой кожей, говорившая на непонятном языке; вспомнился Паюксис, ее маленький грязно-бурый плюшевый мишка с одной только передней лапой, вспомнилась хрупкая, испуганная девочка из племени кри, скорчившаяся под одеялом на вагонной скамейке и харкавшая кровью, — в ее впалую грудь вонзилась острым кинжалом боль. Теперь, семнадцать лет спустя, та чахоточная девчушка казалась ей совершенно чужой, и Кэнайне с трудом верилось, что то была она сама.

От предшествовавших той поездке времен память сохранила только два случая. Первый — собрание в крохотной церковке в Кэйп-Кри, когда миссионер раздавал им игрушки и сказал, что белые детки послали их потому, что любят своих маленьких братиков и сестричек из племени мускек-овак. Кэнайне тогда еще не было четырех лет, но она ясно помнила высокого, стройного, седовласого миссионера и как он стоял в церкви у всех на виду, вызывал поодиночке всех ребят и совал каждому в руку игрушку из большого фанерного ящика. Кэнайну вызвали одной из последних, и она все боялась, как бы он не забыл про нее. Когда наконец прозвучало ее имя, игрушек осталось совсем мало. Трепеща, она вышла вперед. Миссионер наклонился и, казалось, целую вечность рылся в огромном ящике, пока наконец разогнул спину и протянул Кэнайне плюшевого мишку. Она прижала мишку к груди, беспредельно счастливая, потому что это была ее первая игрушка.

Белые дети, наверное, очень добрые, подумала она, раз они подарили свои игрушки детям мускек-оваков. Она долго не замечала, что плюшевый мишка был ужасно грязный, что его шкура лопнула во многих местах и оттуда торчала белая вата и что у него осталась только одна передняя лапа. Но, когда она наконец заметила это, она нисколько не огорчилась, потому что успела уже полюбить его так крепко, как свою маму. Она окрестила его Паюксиспитонзис, что на языке кри означает Однорукий Малыш, но вскоре стала для краткости называть его просто Паюксисом, то есть Малышом.

Кэнайна смутно припомнила, что уже тогда ее мучил кашель.

Ее вторым воспоминанием было воспоминание о белом корабле, который в одно прохладное июльское утро привез в Кэйп-Кри доктора и медсестру, — тогда ей уже исполнилось четыре года.

— Корабль! Корабль!

Этот клич раздался, когда корабль едва заметным серебристым пятнышком показался на горизонте и дети, возбужденно сопя, побежали по берегу встречать его. Кэнайна тоже пустилась со всех ног, несмотря на жгучую боль в груди. Корабль подошел поближе, пыхтя, поднялся вверх по устью реки Киставани и подошел к причалу Кэйп-Кри; на берегу в полном молчании, сгорая от любопытства, столпилось все индейское население поселка, примерно четыреста человек. На борт поднялся миссионер в долгополой, черной, развевающейся на ветру сутане, и вскоре он появился в узких дверях каюты вместе с врачом и сестрой и обратился к индейцам с речью на их родном языке.

Правительство, сказал он, прислало сюда доктора и сестру, чтобы они всех осмотрели и вылечили больных. Многих из вас мучает кашель и боли в груди; это очень дурная болезнь, сказал он, болезнь белых людей, против которой люди мускек-овак беззащитны, потому что тела их не привыкли к болезням белого человека. Она уже многих убила, и белый доктор и медсестра приехали, чтобы никто из них больше не помер. Некоторым из них, тяжело больным, которые харкают кровью, придется поехать далеко на юг, в государственную больницу, там есть очень сильные лекарства. А когда болезнь пройдет, правительство привезет вас назад, и вы вернетесь к своим семьям.

Миссионер повернулся к врачу, быстро переговорил с ним и сказал на кри:

— Доктор сегодня же поставит больничную палатку и после полудня начнет осмотр. Доктор хочет сначала осмотреть самых больных детей, которые харкают кровью.

Кэнайна вернулась с отцом и матерью в крытый рваной парусиной и лосиными шкурами вигвам. У нее не было ни сестер, ни братьев, но лишь много лет спустя она узнала почему: девять из десяти младенцев племени кри погибали от недоедания и чахотки. Она еще не знала тогда, что была шестым ребенком в семье, но никто из ее братьев и сестер не дожил до четырех лет.

Кэнайну обследовали одной из первых. Робко вошла она в больничную палатку, крепко вцепившись в руку матери и делая отчаянные попытки спрятаться за ее широкой черной юбкой. На осмотр ушло всего несколько минут, и врач что-то быстро сказал миссионеру.

— Доктор говорит, что Кэнайне надо ехать в больницу, — сказал миссионер ее матери. — Если она немедленно поедет в больницу, то выздоровеет и вернется домой. Если отложите, будет слишком поздно. Она полетит на самолете. Он будет завтра.

На другой день Кэнайна, скорчившись, сидела в дальнем конце своего вигвама, когда до нее донесся крик:

— Самолет! Самолет летит!

Она услышала, как бегут другие дети, как на реку, напротив причала, опустился самолет, и судорожно прижалась к Паюксису, единственному, что у нее было, если не считать тех одежек, что были на ней. Потом торжественная процессия безмолвно двинулась к самолету.

Врач запретил ей идти самой, и отец нес девочку на руках. На пристани перед самолетом их ожидала сестра в белом халате, а три подружки Кэнайны уже сидели в кабине самолета. Глаза матери оставались сухими, но, когда она поцеловала Кэнайну в щеку, девочка почувствовала, как дрожат ее губы.  Отец, отнес девочку в самолет. Следом поднялась сестра и захлопнула дверь.

Взревел мотор, и Кэнайна, увидев в окно, как под ними быстро понеслась прочь зеленая вода, заплакала, а от плача у нее опять начался ужасный приступ кашля. Сестра держала ее руку, и это утешало Кэнайну. Она знала, что будет любить эту женщину, которая всегда ходит в белом халате. Она вновь выглянула в окно: ели внизу превратились теперь в малюсенькие остроносые шишки. Она крепко прижала к себе Паюксиса, единственное, что у нее осталось.

Когда самолет приземлился в Мусони, их там уже ждал грузовик, чтобы отвезти на станцию. Кэнайна знала, что это грузовик, потому что в большом ящике миссионера она видела похожие игрушки и он объяснил детям из племени кри, что такое грузовики, автомобили и поезда и как они двигаются.

Грузовичок сделал два рейса на станцию. Закутанную в одеяло Кэнайну доставили первым рейсом. Ее поразили размеры железнодорожных вагонов. Каждый из них был чуть ли не с лавку Компании Гудзонова залива в Кэйп-Кри, где отец и другие индейцы меняли бобровые шкуры. И она спрашивала себя, как это паровоз может сдвинуть их с места.