– Я совсем одна… Ни слова больше: я приказываю. Вы должны разделить мое одиночество.

И словно ее приказы были законом, она вышла из комнаты.

Дон Хосе возражал. Нет, нет, он не может остаться, он вернулся только сегодня и едва повидался с семьей. Кроме того, он пригласил на вечер двоих друзей. Что же касается матадора, то будет вполне естественно и правильно, если он останется. Ведь, в сущности, приглашение относилось к нему.

– Останьтесь хоть ненадолго,- умолял растерявшийся Гальярдо.- Проклятие! Не бросайте меня одного. Я ведь не буду знать, что мне делать, что говорить.

Через четверть часа вернулась донья Соль, но уже не в экзотически небрежном туалете, в котором она приняла их, а в одном из тех выписанных из Парижа туалетов от Пакена, которые были предметом зависти и отчаяния всех ее родственниц и подруг.

Дон Хосе настаивал на своем. Он уходит, это необходимо: но матадор останется. Дон Хосе зайдет к нему домой и предупредит, чтобы его не ждали.

У Гальярдо вырвался тревожный жест, но взгляд доверенного успокоил его.

– Не бойся,- шепнул Хосе, направляясь к дверям,- я же не ребенок. Скажу, что ты ужинаешь с любителями, приехавшими из Мадрида.

Какие муки испытал Гальярдо в первые минуты!.. Его смущала величественная роскошь столовой, в которой, казалось, затерялись он и его дама, сидевшие друг против друга за огромным столом, при свете электрических свечей, горевших в тяжелых серебряных канделябрах под розовыми абажурами. Он испытывал трепет перед внушительными, церемонными лакеями, хранившими полную невозмутимость, словно они уже привыкли к самым экстравагантным выходкам со стороны своей хозяйки и больше не удивлялись ничему. Он стыдился своих манер и костюма, ощущая резкий контраст между своим видом и всей этой обстановкой.

Но чувство страха и смущения постепенно улетучивалось. Донья Соль смеялась над его застенчивостью, над тем, что он боялся прикоснуться к какому-нибудь блюду или бокалу. Гальярдо смотрел на нее с восхищением. Какие зубы у этой блондинки! Вспоминая жеманство и ужимки знакомых ему сеньорит, которые считали дурным тоном много есть, Гальярдо изумлялся аппетиту доньи Соль и изяществу, с каким она его удовлетворяла. Куски пищи исчезали между ее розовыми губами, не оставляя на них следа; челюсти двигались, не нарушая спокойной прелести лица; когда она пила из бокала, ни одна капля не блестела в уголках рта. Так ели, конечно, только боги.

Гальярдо, одушевленный примером, много ел, а еще больше пил, ища в разнообразных и тонких винах спасения от сковавшей его робости. Он все время чувствовал себя смущенным и на обращения доньи Соль только и мог улыбаться и повторять: «Большое спасибо».

Постепенно разговор оживился. Матадор, чувствуя, как развязывается у него язык, рассказывал о забавных случаях из жизни тореро, о проповедях Насионаля, о храбрости своего пикадора По-тахе, грубого парня, который чуть не целиком глотал крутые яйца; однажды ему в драке откусили пол-уха; а как-то его замертво унесли с арены в цирковой лазарет, и он, рухнув на койку всей тяжестью своего тела и боевых доспехов, пробил тюфяк огромными шпорами, и потом пришлось снимать его с постели, как Христа после распятия.

– Очень интересно! Очень оригинально!

Донья Соль улыбалась, слушая рассказы о жизни этих простых людей, постоянно играющих со смертью, которыми до сих пор она восхищалась лишь издали.

Шампанское окончательно встряхнуло Гальярдо, и, встав из-за стола, он даже предложил даме руку, сам удивляясь своей смелости. Но это ведь принято в высшем свете?.. Не такой уж он невежда, как можно подумать с первого взгляда.

В гостиной, куда им подали кофе, Гальярдо увидел гитару, очевидно ту самую, на которой она училась играть у Лечусо. Донья Соль попросила матадора сыграть что-нибудь.

– Нет, не могу!.. Я ведь только и умею, что убивать быков!

Он пожалел, что нет с ним пунтильеро из его квадрильи: этот

мальчишка сводил женщин с ума своей игрой на гитаре.

Оба замолчали. Гальярдо, сидя на диване, посасывал великолепную «гавану», поданную ему лакеем. Донья Соль курила одну пз своих ароматных дурманящих сигарет. Тореро, слегка отупевший после сытного ужина, не мог раскрыть рта; единственным признаком жизни была застывшая на его лице глуповатая улыбка.

Сеньора, наскучив, должно быть, этим молчанием, в котором тонули все ее слова, подошла к роялю и, сильно ударив по клавишам, заиграла веселую малагенью.

– Оле! Вот это замечательно! – произнес, встрепенувшись, тореро.

За малагеньями последовали севильяны, потом другие андалузские песни, грустные, по-восточному томные,- донья Соль собирала их как любительница местного колорита.

Гальярдо прерывал музыку одобрительными восклицаниями, так же как он делал это, сидя в кафешантане рядом с эстрадой.

– Не руки, а золото! Теперь другую!..

– Вы любите музыку? – спросила донья Соль.

– О, очень!..- Гальярдо никогда не задавался раньше этим вопросом, но, несомненно, он любил музыку.

От веселых народных песен донья Соль перешла к другой музыке, медленной и торжественной; матадор, почувстовав себя знатоком, подумал: «Совсем как в церкви».

Он больше не издавал восторженных восклицаний. Его охватила сладкая истома, глаза смыкались. Пожалуй, если этот концерт затянется, он уснет.

Чтобы стряхнуть дремоту, Гальярдо принялся разглядывать прекрасную сеньору, сидевшую к нему спиной. Мадонна, какое тело! Его африканские глаза впивались в округлый белоснежный затылок, увенчанный ореолом непокорных золотых кудрей. Безумная мысль заплясала в его затуманенном мозгу, и дразнящее искушение окончательно разогнало сон.

«Что сделает эта девчонка, если я сейчас встану, тихонько подойду и поцелую ее в этот роскошный загривок?..»

Но дальше размышлений его желание не пошло. Эта женщина внушала ему непобедимую почтительность. Кроме того, он вспомнил рассказы своего доверенного; вспомнил, с каким негодованием она отвергала ухаживания назойливых мальчишек; каким забавам обучилась за границей, чтобы расправляться с сильным мужчиной, как с тряпичной куклой… Он продолжал созерцать белоснежный затылок, подобный луне в золотом нимбе, а сопная одурь снова начала заволакивать его взор. Нет, так он заснет! Гальярдо испугался, как бы в эту непонятную ему и поэтому, наверное, прекрасную музыку не ворвался его храп. Он щипал себя за ноги, потягивался, прикрывал рукой зевки.

Прошло много времени. Гальярдо не был уверен в том, что ни разу не заснул. Вдруг голос доньи Соль прервал его тягостную дремоту. Отложив в сторону сигарету с вьющимся спиралью синим дымком, в страстном одушевлении подчеркивая каждое слово, она пела вполголоса, аккомпанируя себе на рояле.

Тореро прислушался, стараясь хоть что-нибудь понять… Ни слова. Это была какая-то иностранная песня. «Будь она проклята! Почему бы ей не спеть танго или соледад?.. И еще хотят, чтобы честный христианин не спал».

Донья Соль мечтательно смотрела ввысь, положив руки на клавиатуру, голова ее была откинута, из сильной груди вырывались нежные музыкальные вздохи.

Это была мольба Эльзы, жалоба златокудрой девы, призывающей сильного мужа, прекрасного воителя, непобедимого для мужчин, нежного и робкого с женщинами.

Она грезила наяву, произнося слова с трепетом страсти, чувствуя слезы волнения на глазах. Муж простодушный и сильный! Воитель!.. Не он ли сидит сейчас за ее спиной… Почем знать?

Он непохож на легендарного юношу, он груб и неловок, но она помнила, как отважно он бросился к ней на помощь, с какой веселой беспечностью сражался против ревущего зверя, подобно вагнеровским героям, разившим ужасных драконов. Да, он был ее воитель.

И, охваченная страстным ожиданием, заранее чувствуя себя побежденной, она прислушивалась к притаившейся за ее спиной сладостной опасности. Она видела, как медленно поднимается с дивана ее герой, ее паладин, устремив на нее свои арабские глаза; она слышала его осторожные шаги, чувствовала его руки на своих плечах, потом страстный поцелуй на своей шее – огненное клеймо, которое навеки сделает ее рабой… Но ария кончилась, и ничего не произошло, никто не коснулся ее плечей, только дрожь неутоленного желания пробежала по ее спине.