Очевидное превосходство королевства франков, ощущаемое и в известных словах, произнесенных Карлом в адрес преемника Адриана I вскоре после его интронизации, предотвратило возникновение противоречий между притязанием на духовное лидерство и королевской властью, «подпиравшей» папу и исходившей из внутренней необходимости. При всем различии характеров Карла и его сына Людовика, существенные черты которых проявляются также в разных концепциях и практике правления, оба воплощают преобладающие тенденции времени. Однако одному они как бы гарантировали успех, а другому — неудачу, по крайней мере на взгляд ретроспективно мыслящего пророка, каковым оказывается историк, по остроумному выражению Фридриха Ницше.

Свидетельством этих тесных уз между папой и королем франков является удивительная эпитафия, высеченная золотыми листерами на мраморной плите. Монарх вскоре после смерти понтифика отправил ее в Рим, чтобы украсить захоронение первосвященника Адриана; она и сегодня врыта в землю портика собора Святого Петра неподалеку от центрального портала. Сделанная из черного североальпийского мрамора размером 2,20x1,17 мм, обрамленная стилизованным орнаментом в виде вьющихся растений с позолоченными литерами так называемого каролингского шрифта, приближающегося к античным римским надписям, по своему внешнему облику напоминающего древние рукописи придворной школы с применением золотых литер на окрашенном пурпуром пергаменте.

Особенно это касается ценного образца старины, уже упоми-навшегося выше и вошедшего в историю в честь его автора как Псалтырь Дагелайфа. Листы этой рукописи, напоминающие чуть более поздний так называемый Евапгелистарий Годескалька, обрамлены фризом, украшенным орнаментом. Эта характеристика позволяет сделать вывод о том, что и рукописи и эпитафия выполнены в одной и той же мастерской, а текст надписи с высокой долей вероятности был составлен Алкуином, в то время как произведение на ту же тему его нередко более удачливого конкурента Теодульфа Орлеанского увековечено не в камне. Создание мемориальных знаков, призывающих к молитвенному поминовению усопших во имя сближения с их душами в потустороннем мире и смягчения привязанных ко времени наказаний за совершенные грехи, широко утвердилось в период понтификата Григория Великого, о чем свидетельствует появление списков умерших (в монастырях), метрических книг, поминальных списков и мемориальных реестров, учреждение «молитвенных союзов» и нанесение эпитафий на надгробные камни.

Цели сострадательного поминания служили и надписи, которые Карл велел сочинить в память о скончавшемся римском папе, а именно в поэтической конкуренции между Теодульфом и Алкуином. Епископ Орлеанский решил поставленную задачу традиционным образом. В своей эпитафии король выражает глубокую скорбь в связи с кончиной папы, «красы церкви», «светоча града и всей земли». В тот скорбный день, пишет поэт, Карлу вновь припомнились уход из жизни родителей, душевные страдания, связанные со смертью его отца Пипина, и страшные переживания из-за кончины его матери Бертрады. К посетителю собора Святого Петра обращена просьба пожелать «безмятежного покоя» душе отошедшего в мир иной Адриана. «Король и Бог, сохрани раба Твоего!» Теодульф в заключение дает волнующее Меmento mori [58]: «Кто бы ты ни был, читающий этот стих, знай, что однажды ты станешь тем же, что и он. Ибо всякой плоти уготован этот путь». Не случайно открытый саркофаг под известной фреской эпохи раннего Ренессанса с изображением Троицы во флорентийской церкви Мария Новелла содержит следующую приписку: «Fu qia che voi sete, e quellqui son voi ancor sarete» [59].

Если отставить эмоциональную форму обращения и чувственную интонацию высказывания, перекинувшего мостик между смертью собственных родителей и болью Карла по кончине понтифика, то остается сравнительно традиционная просьба молиться об умерших и помнить о них. Правда, это прошение особо выделяет инициатора, а также втягивает скончавшегося папу в эмоциональную орбиту, связывающую короля с его родителями. Этот, безусловно, самим королем заданный контекст приобретает реализацию в стихотворении Алкуина, которому выпала особая честь быть выбитым золотыми буквами на мраморе, — эпитафия Адриану — одновременно своеобразная дань памяти здравствующему Карлу. И в этой надписи сам король адресуется к потенциальному читателю и смиренному наблюдателю. Алкуин также вначале славит покойного папу и его благочестивых родителей; но значимость его определяется прежде всего заслугами, которые он стяжал, — «умножал привлекательность храмов, кормил бедных; силой своего учения он воздвиг твои стены, Римский град, известная глава и краса всей земли». Этот раздел заканчивается предложением: «Славу его не попрала даже смерть… она шире распахнула ему врата в жизнь».

Тем самым намечается новая тенденция в стилевом оформлении надписей, которые существенно отличаются от прошения Теодульфа о молитвенной памяти о скончавшемся папе.

Ходатайство об отошедшем в мир иной Адриане должно содержать молитву о жертвователе! «Наши имена Я [Карл] связываю одновременно со званиями: всеизвестный Адриан и король Карл, я и Ты, Отче. Пусть каждый читающий это поэтическое слово, смиренно попросит, переполняясь благостью в сердце: Боже, помилуй великодушно обоих». Когда прозвучит труба, возвещающая о начале Страшного суда, воскреснет Адриан с князем апостолов и «войдет в радость Господню». Тогда, честнейший Отче, прошу Тебя, помни сына Твоего, повторяя: вместе с отцом пусть ее обретет и сын мой». Вдвойне крепкие узы связывают здравствующего и усопшего: король еще при жизни хочет быть причастным к молитве, совершаемой у могилы Адриана в Соборе Святого Петра. Скончавшийся понтифик — «уже праведник, взошедший в селения блаженных, он вместе с апостолом Петром в день Воскресения и Страшного суда войдет в радость Господню; подобно святому у престола Всемогущего Бога он станет ходатаем за своего единородного, короля Карла». Не папа, а сам Карл особым образом нуждается в молитвенной поддержке и памяти. «Призыв, обращенный к скончавшемуся папе и читателям, молиться за Карла выделяет эпитафию Адриана из всех сохранившихся и дошедших до нас эпитафий и превращает ее в неповторимое свидетельство того времени» (согласно высказыванию Себастьяна Шольца). Недалеко от крипты князя апостолов Адриан I стал для короля Карла несравненным ходатаем и целителем души

Это основание специфическим образом материализует мистическое отношение к апостолу Петру и органичную связь с Римом, получившую эмоционально-правовое оправдание в духовном родстве и дружественном союзе между королем и папой. Прежде всего эти духовные и религиозные узы питали политику короля Карла, именно о них еще в эпоху мажордомов на одном епископском соборе было заявлено как об основе основ существования франков.

Уже на второй день Рождества, праздника первомученика Стефана, скончавшийся Адриан I обрел своего преемника в лице Льва III. Новый папа, как и его предшественник, сформировался в лоне Римской церкви, сделав карьеру в папской гардеробной, где, кроме облачений, хранилась также церковная утварь. В отличие от Адриана I он не имел отношения к городской аристократии, и уже в юном возрасте родители — Атцуппиус и Элизабет — отдали его на воспитание церкви, где он дошел до кардинала Санта-Сузанна.

Нам ничего не известно о партиях или фракциях, поддержавших возвышение Льва. В книге папств его житие, вполне сравнимое по структуре с биографией Адриана, в линейном изложении обрывается на 801 годе, то есть на следующий год после коронации Карла как императора, хотя почти двадцатилетний понтификат Льва III также один из самых продолжительных в истории церкви. Таким образом, особенность правления Карла заключалась в том, что ему было суждено стать партнером только двух римских понтификов.