О федеральных отношениях, которые породили целый слой «королевских вассалов» и вознесли их на высшую социальную ступень аристократической иерархии, говорилось уже неоднократно. Вместе с тем скрепляемая присягой на верность широкомасштабная аренда земли обладала институциональной способностью, которая через раздачу должностей (граф, епископ и аббат) могла привязать определенные круги аристократии к «верхам» на договорной основе (и тем самым обрести право обращения в суд), чтобы действовать уже как ферментативная субстанция в отношениях между королевством и аристократией.

Видимо, в противовес назначению на графские места, которые еще со времен Хлотаря II заполнялись из их будущих округов, Карлу, несмотря на иные канонические правила при заполнении епископских вакансий, удалось добиться немалых успехов в достижении поставленной цели — «пристроить» своих фаворитов. Причем не важно где — в Лионе, Орлеане, Трире или Кёльне. Это были сплошь его приверженцы, которые в значительной мере выражали взгляды монарха и помогали осуществлять его политическую линию. Трудностей с назначением именитых прелатов король старался избегать с помощью долговременных вакансий, позволявших ему использовать финансовые возможности богатых церковных владений.

В самые важные монастыри, особенно в королевские аббатства, которыми монарх распоряжался непосредственно, он назначал своих «придворных». Карл мог полностью рассчитывать на их верность и материальную поддержку. Так, после смерти влиятельного Фулрада Сен-Дени перешел под начало заведующего канцелярией Магинария, преемником которого стал лангобард Фардульф, предупредивший своего господина о заговоре Пипина Горбуна в 792 году. Сен-Мартин в Туре достался монаршему ментору Алкуину, преемником которого в 804 году, к скорби насельников монастыря, стал его земляк Фридугий, между прочим, тоже выходец из капеллы. Рихбот, автор известных анналов монастыря Лорш, а впоследствии аббат Метлаха и епископ Трирский, еще в 784 году из рук самого короля получил грамоту о вступлении в права настоятеля обители Лорш. Миссионерские центры в Фульде и Герсфельде пользовались наибольшим покровительством монарха, так же как Сен-Дени, место захоронения родителей Карла, Лорш, известнейший культурный центр, расположенный в среднем течении Рейна, включавший в себя огромную марку в Геппенгейме. Нельзя не упомянуть также привилегии, дарованные итальянским монастырям, и в первую очередь Монтекасси-но, плацдармам власти короля франков в Италии.

Наряду с графствами епископии и аббатства являлись своего рода хребтом королевского правления: они должны были реагировать на воинский призыв, предоставляя графу или королю собственных вассалов для военной службы, а также ежегодно являться к монарху с обильными дарами. Воинский призыв, правосудие и защита королевских владений как бы заполняли пробел в реформаторских капитуляриях последних лет жизни Карла в контексте стремления ко всеобщей «христианизации» общества.

Трансрегиональная концентрация правления, по-видимому, также подлежавшая контролю со стороны короля, осуществлялась под началом «промежуточной власти» и обширных митрополий с помощью префектов, которых называли еще герцогами, в Баварии, Испании, Сполето, в Бретани или Фриуле. Это было предвосхищение должности будущих так называемых маркграфов, военных командующих, полномочия которых простирались за пределы марки или нескольких (пограничных) графств. Самым известным префектом был Хруотланд — Роланд, герой названной в его честь песни. Он являлся военным властителем Бретани, а погиб в 778 году в ходе неудачного похода в Испании.

В общей сложности эти структуры отличались хрупкостью и уязвимостью.

Королевские эмиссары, выдвинувшись из высших слоев общества (митрополиты, епископы и графы), в политической сфере напоминали двуликого Януса, поскольку над ними довлели обязательства как перед монархом, так и собственными династическими интересами. Равным образом развивающаяся система феодальных отношений лишь в малой степени способствовала усилению королевской власти, так как и эти вассалы, подобно графам, епископам и аббатам, будучи чаще всего представителями землевладельческой аристократии, были подвержены центробежному порыву, напоминавшему им о владениях собственной фамилии. Удалось ли королевству выстроить «иерархию» аристократии (как недавно выразился Режин Ле Жан), подчинив аристократическую пирамиду собственным интересам? Ввиду ограниченности конкретных данных говорить об этом сложно, но подобное утверждение представляется более чем сомнительным. Дальнейшее существование горизонтальных связей в рамках этой лишь предполагаемой структуры никак не подкрепляет данный тезис.

Как бы ни ориентировался Карл на ветхозаветных царей Давида и Соломона, как бы ни стремился подражать позднеантич-ной концепции «О граде Божьем» святого Августина, как бы ни пытался привязать свое идеальное начало к легитимизму и утвердиться в духовном союзе с римским понтификом, искусство управления в его время, по сути, являлось искусством договариваться с влиятельными семьями, с аристократическими кланами империи, что обеспечивало своего рода политическую стабильность в интересах королевства. Церковь как «аристократический институт», подобно графскому достоинству, была поставлена на службу монарху. Условия заполнения вакансий обеспечивали правителю широкий маневр и создавали неограниченные возможности обоснования и укрепления лояльности, чтобы в итоге сплести целую сеть взаимопонимания и сотрудничества, которая на протяжении долгих десятилетий демонстрировала надежность управления и его стабильность.

По-видимому, в традиционном сотрудничестве политических элит, отраженном в политическом завещании 811 года и представленном одинаковым количеством соответственно архиепископов, епископов, аббатов и графов, Карл видел надежный фундамент своего правления, которое зиждется на легитимизме, а может быть, и императорском достоинстве.

Впрочем, этот баланс оказался недолговечным. Семейные распри, соперничество между аристократическими кланами, возросшее самосознание князей церкви и их стремление к власти очень скоро привели к эрозии королевского правления, заключительный этап которого характеризуется братоубийственной войной и «распадом» империи Карла.

Правомерна постановка вопроса об историческом величии, ответ на который предыдущим поколениям представлялся более простым делом. Наш век с непрекращающимися войнами, разрушениями, массовыми убийствами и изгнаниями людей с насиженных мест уже не может больше взирать на проблему исторического величия непредвзятым взглядом. Если мы можем руководствоваться тем, что «величие есть то, чем не являемся мы сами», то неизбежен вывод об утрате нами общеобязательных критериев «величия», представлявшихся вполне естественными буржуазному веку и его историкам. Величие связывали прежде всего с властью, сумятицей боя и экспансией. Если отмечалось не только откровенное «стремление к власти» или, говоря более конкретным языком, к созданию «властного государства», но и, кроме того, обращенность монарха к культуре, будь то архитектура, садоводство, литература, философия или даже музыка, то обозначение «ярчайшее величие» вполне можно считать оправданным. О проявлении подобного величия в минувшие времена можно говорить не только в связи с Александром Македонским или императором Оттоном I, но и с прусским королем Фридрихом II или русским царем-реформатором Петром Великим. Такой разговор об исторических персонажах позволяет отбросить черные тона, вывести за скобки страдания собственных и иных народов. «Величия» как абсолютной и обязательной категории человеческого существования не бывает. «Величие» — это неизменно ценностное суждение, обусловленное эпохой, причем почти исключительно в контексте соотносимых политических понятий. Кто посмел бы в противовес этим рассуждениям отказать в «величии», например, Микеланджело или Бетховену в соответствующих сферах духовной деятельности?