— Меня отдали приемным родителям. Там нас было пятеро. Постарше, помоложе. Те, кто постарше, знали, что к чему, остальные ни о чем не догадывались.

— О чем это ты? Ничего не понимаю, — нахмурился Кэдмон.

— У Лонни Уилкерсона, моего приемного отца, человека, подписавшего контракт со штатом Флорида обеспечить меня надежным, чистым, здоровым домом, была тяга к маленьким девочкам.

— Проклятый подонок! Только не говори…

— Я должна рассказать тебе всю правду, — перебила его Эди.

Пожалуйста, Кэдмон, позволь мне рассказать все. Дай мне воскресить эти жуткие воспоминания. В надежде наконец освободиться от них.

— Как-то ночью Лонни пришел в комнату, где я спала с двумя девочками постарше… зажал мне ладонью рот, стащил с меня трусики и… изнасиловал. — Говоря, Эди держала голову опущенной. Она не ждала от Кэдмона сочувствия. Не ждала гнева. Ей просто был нужен слушатель. — До сих пор я не могу вспомнить подробности… это было что-то ужасное. Я только помню, что все произошло очень быстро, мне было больно, и еще я боялась задохнуться. — Вздохнув, Эди подняла взгляд на Кэдмона. Как она и предполагала, у него на лице были написаны в равной степени ярость и скорбь. — Это все, что я помню. Это, а также то, что на протяжении следующих двух месяцев такое происходило раз в неделю. Когда Лонни принялся за новенькую, та сразу же рассказала обо всем работнику социальной службы, и нас разбросали по другим домам. — Она помолчала, сражаясь с давнишним чувством вины. — Это я должна была разоблачить чудовище, но… Я боялась, что меня бросят и мне придется начинать сначала.

Опять сначала.

— Ты была еще ребенком, — возразил Кэдмон.

Эди покачала головой, не желая спорить, и продолжала:

— Так или иначе, чтобы сделать долгий рассказ не таким долгим, через несколько лет один работник социальной службы сжалился надо мной и, не поленившись, разыскал родителей моей матери. Я прожила с ними до тех пор, пока мне не исполнилось восемнадцать.

Когда, как и ее мать до этого, она села на междугородный автобус и уехала из Чероу. Чтобы больше никогда не вернуться.

Встав из-за стола, Кэдмон подошел к Эди, сидящей на краю кровати, и молча присел рядом, коснувшись бедром.

— Не пойми меня превратно. Я не запуганный эмоционально человек, неспособный воспринимать действительность, — ровным голосом проговорила Эди. — Я отлично со всем справляюсь.

— Да, знаю. Но старые воспоминания имеют склонность наползать на нас, когда этого меньше всего ждешь. — По его голосу Эди почувствовала, что он знает это по собственному опыту. Быть может, его детство вовсе не было прекрасным «Театром шедевров». — В нежном детском возрасте ты шла по дороге, ведущей в ад. Но затем тебе удалось выбраться из глубин боли, и ты проложила себе новый путь. — Кэдмон взял ее за руку: — Ты необыкновенная женщина, Эди Миллер.

— Достаточно необыкновенная, чтобы у тебя возникло желание лечь со мной в постель? — Повернув голову, Эди посмотрела ему в глаза. — Видишь ли, вот почему я осталась чистой. Все мои отношения с мужчинами были окутаны ложью. Но сейчас я захотела начать все с чистого листа.

— Ты точно этого хочешь — чтобы мы с тобой легли спать вместе? — отпустив ее руку, тихо спросил Кэдмон.

Эди увидела у него на лице борьбу противоречивых чувств. Временами, и сейчас как раз был такой случай, он был чересчур джентльменом.

— Я была очень близка к тому, чтобы прошлой ночью забраться к тебе в постель. И просто чтобы ты знал — загадка, которую ты можешь разгадать, тут ни при чем. Это чистый секс, договорились?

Заметив, как неуверенность у него в глазах сменяется вожделением, она поднялась на ноги и шагнула к ночному столику.

Кэдмон остановил ее, снова схватив за руку:

— Ты куда? — В его обыкновенно хорошо поставленном голосе прозвучала сдавленная хрипота.

— Я хотела выключить лампу.

Рывком Кэдмон усадил ее к себе на колени и шепнул на ухо:

— Давай оставим свет.

Убедившись в том, что зияющая дыра в стене церкви пуста, Макфарлейн устало опустился на ближайшую скамью. Мощный фонарик наполнял маленькую церковь неестественным сиянием. Со стен бросали осуждающие взгляды святые, выложенные мозаичным стеклом. Двое подручных, один с кувалдой, другой с киркой, стояли наготове, ожидая дальнейших приказаний.

Впервые за двадцать пять лет Макфарлейн испугался, что, возможно, не сможет выполнить свои обязательства перед Богом. Получив в свои руки Ковчег, он смог бы изменить судьбу мира в соответствии со священными замыслами Господа. Но сначала нужно найти Ковчег.

Я должен найти Ковчег.

Эти четыре слова гулкими отголосками звучали в сознании Макфарлейна, словно экстренный сигнал о помощи, прокручиваемый бесконечной петлей.

Он оторвался от скамьи. Воин Господа не может и не должен сдаваться.

Шагнув к своим людям, Макфарлейн отшвырнул ногой мраморные осколки старинного барельефа, изображающего жизнь Святого Лаврентия. Толстая каменная стена долго сопротивлялась: потребовался почти целый час напряженной работы, чтобы открыть эту зияющую пустотой потайную нишу.

Полковник расправил плечи, готовый начать следующее сражение. Отдых придет только тогда, когда миссия будет выполнена.

— Похоже, мы снова зашли в тупик, да? — Понурый, дрожащий очкарик стоял рядом с грудой битого камня.

— Да, именно это я и подумал.

Внезапно почуяв нутром, что не все в порядке в этом мире, аспирант лихорадочно перевел взгляд с полковника на его людей. Если раньше он об этом не думал, сейчас до него дошла страшная правда — противник превосходил его числом втрое.

— Эй, братцы! Что вы так расстроились? Указания здесь, спрятаны в катренах. Нам нужно просто вернуться за стол. — Не получив ответа, очкарик поочередно ткнул рукой во всех троих и в себя самого: — Один за всех и все за одного, верно? — Снова не дождавшись ответа, он решил испробовать другой подход: — Предлагаю обсудить нашу ситуацию. Кто за мирные переговоры, прошу поднять руку.

Макфарлейн молча смотрел на него. Жалкий нытик пытался вовлечь их в бесполезный разговор в надежде на то, что все пожмут друг другу руки, забудут разногласия и начнут сначала.

— Говорить больше нечего.

Почувствовав, что ему только что был вынесен смертный приговор, аспирант развернулся и, словно церковная мышь, снующая в темноте, бросился к выходу. К огромной двери.

— Ах ты, маленькая тварь! — Отшвырнув кирку, Бойд Бракстон потянулся к «дезерт игл» в кобуре под мышкой. Макфарлейн ударил ганни по вскинутой руке, помешав ему выстрелить вдогонку убегающему «умнику».

— Только не в доме Господа, — суровым тоном приказал он.

— Слушаюсь, сэр!

Оба подручных с оружием наготове бросились в погоню за аспирантом, предавшим их.

Макфарлейн, понимая, что добыча все равно скоро будет у него в руках, не спеша направился к двустворчатым дверям. Завтра утром жители маленькой деревушки Годмерсхэм в недоумении уставятся на груду битого кирпича и мрамора. В случившемся обвинят подростков-вандалов. Несомненно, придется устраивать бесконечные благотворительные продажи выпечки, чтобы собрать деньги на ремонт.

Сунув фонарик под мышку, он достал из кармана брюк золотую прищепку для банкнот. Отстегнув три бумажки с портретом Франклина, запихнул их в щель деревянного ящика для пожертвований.

Искупив таким образом свою вину, Макфарлейн вышел из церкви, с удовлетворением отмечая, что дождь наконец утих до терпимой мороси. На кладбище появилась пляшущая красная точка — лазерный луч на пистолете ганни. Макфарлейн направился в ту сторону.

Перехваченный на пути к машине, аспирант стоял перед разрытой могилой Галена Годмерсхэмского, высоко подняв руки.

— «Он разрушает замыслы коварных», [38]— пробормотал полковник.

Бойд Бракстон приставил дуло пистолета к виску очкарика: