За винтом в гостиной Кузьма Кузьмич надолго межреберные антракты затягивал, ласковым голосом пререкаясь с Борком.

— Нет, так невозможно. Кардинальные убеждения мои таковы, что я, не опасаясь разойтись с вами в мелочах…

Со стаканом марсалы, неизменным своим ночным помощником в трудном деле приема гостей, быстро подошла Анна Яковлевна, согнала мужа.

— Нет! Я ваш партнер, полковник, я ваш партнер. Без разговоров, Кузьма Кузьмич! Пожалуйте мою партию доигрывать. Я в бубнах малый сказала. И, конечно, напрасно. Вот карты. Ни слова! Ни звука!

Но и, разойдясь, докрикивали:

— Я, как верноподданный, с одной стороны, с другой, как человек, следящий за европейской культурой, не могу допустить, чтоб мне рот зажимали. Это не парламентарно…

— А вам, Кузьма Кузьмич, парламента захотелось? Парламента?

— Не парламента в западном смысле, но все-таки…

— Все-таки? Все-таки? Это чего ж, например?

— А того, например, чтоб люди, всецело преданные интересам правительства, могли критиковать его действия.

— Кри-ти-ко-вать?

— Да-с. Критиковать-с. Как боретесь? Да я бы эту вашу революцию в бараний рог…

— Так оно и будет!

— Да когда? Когда? Вот о вожаках говорили… Разве так вы дело ведете? Я, как гражданин, как собственник, наконец, как заводчик.

— Господа. Я сказала: довольно. А теперь говорю: трефы!

Корнет Никандр, покачивая маленький золоченый стул, на котором сидел, звонко заглушенными словами говорил, быстро и нагло прищуривая глаза. Не смотрела на него, на диванчике сидя, Дарья Николаевна. Тихо и грустно далекому своему чему-то улыбалась. Толстый немец, владелец аптеки, жирно хохотал. За ним мировой судья.

— Кузьма Кузьмич! Вы только что на пику козыря, а теперь валет пик…

— Да не могу я играть, когда тут… И вообще этот ваш винт… Потому в России и дела скверно идут, что в Петербурге слишком хорошо в винт играют… Так-то, полковник! Вы меня слышите?

— Полковник вас не слышит, Кузьма Кузьмич. Не мешайте. Мы уж без одной.

Быстро вошедший слуга наклонился, в ухо зашептал Никандру. Встал тот быстро, каблуками стукнув. Тете Анне негромко:

— Тетя, папаше плохо. За мной прислали.

Лицо явила грустным.

— Ах, ах!

Кузьма Кузьмич как-то крякнул неловко. И закричал полковнику:

— Порядки! Политика! Война вот… Ну, разве можно так! Нужно психологию масс учитывать… А вы…

Борк кричал:

— Некоторая непопулярность войны не предрешает еще событий… То, что нам надо на Востоке, мы получим. Пусть кричат газетки. А слишком раскричатся, мы им глотки-то заткнем… А от вас не ожидал. Высшие государственные умы…

— Не о том речь. Восток! Конечно, Восток. Я славянофил. Славянофил-с, было бы вам известно…

Нового города новые зовы. Откуда? Куда?

На Песках поселился. Близ Лавры.

Звон гудел церковный, и шел туда Виктор. И так хороши были шепоты чужих-чужих могил. Так хороши. На общественном кладбище плакал Виктор. Приходил, то у той могилы останавливался, то у этой, и плакал. И хорошо ему было, когда звон гудел серебряный.

Ехал однажды в санях.

— Война? К чему война? Я не понимаю.

— Но вот она, живая война. Всем нам понять надо бы.

— Зачем? Я не люблю смотреть, как на улице вот здесь дерутся по ночам, в глухих местах. Не нравится мне это. Зачем же сюда смотреть, в эти газеты? Знаю: много убийств. А еще что?

И были фонари надснежные и пробегали какие-то люди черные по снегу.

Ехал Виктор на Васильевский Остров. Ехал с Григорием Иванычем Ставрополевым.

— А это Николаевский мост?

— Николаевский!

— И эти ваши близко?

— Близко.

Когда приехали, сказал Ставрополев:

— Входите!

По лестнице по темной шли. И сказал Виктор:

— Не надо женщин.

А Ставрополев сказал:

— Каких еще женщин! Да что с вами?

Комната двухоконная. Много людей разных. И на подоконниках сидели. Большой самовар медный свистел на квадратном столе. И пиво было. И бутерброды.

— А вот и хозяин, Глеб Константинович.

Взором долгим оглядел Виктор Глеба. Высокий, стройный. Лицо красивое, смелое. Но pince-nez с дымчатыми стеклами дерзость глаз прикрывает. Бородка аккуратно подстрижена. И услышал веселый баритон:

— Добро пожаловать. А мы тут именины справляем. Петербургские дворники любят, чтоб именины.

И знакомил с теми, кого не знал еще Виктор. Звеня ложечками в стаканах, продолжали разговор.

— Товарищ Глеб, а, право, к нам бы вы, прочно бы, надолго…

— Чего тут! Я в Москве. Полюбуюсь на вас еще денька три, и на место. В Москве я, как рыба в воде. А здесь… Не привык я здесь. Да и не кажется мне здесь возможным то, на что я там рассчитываю. Москва — это прелесть. Для нас, то есть. Лучше города и не придумать…

— Ну, старый спор. Ах, уж эти москвичи.

— Да Глеб не про то. Действительно, план города…

— Да, уж хуже питерского не придумаешь. Улицы прямые да широкие… Одни площади чего стоят…

— Что площади! Главная беда — мосты. Три моста разведут, и чуть не все рабочие районы отрежут.

— По льду…

— Да, по льду! Климат этот здешний…

— Зато у нас, товарищи, Казанская площадь как раз на месте. Такой штуки в Москве нет.

— Ну, уж ты, Варевич, скажешь! В этой ловушке немало еще людей захлопнут.

— Ну, однако… Как кафедра…

— А тебе бы только с полчасика покрасоваться…

— Не покрасоваться, а живое слово…

— Нет, товарищи. План города оно, конечно… Но всего предугадать нельзя. А остроумный полководец и недостатки местности в свою пользу обернуть может. Вот, к примеру, старик пишет: невозможна, говорит, уличная революция в современных городах. Асфальт, говорит, и торцы вытеснили булыжную мостовую, как она там по-французски называется, макадам что ли… И потому, говорит, не из чего баррикады строить. Абсурд, ведь! В Париже тогда макадам, а у нас трамваи, конки, рельсы, вывески, мало ли что еще. А старик в одну сторону глядит. Не будет, говорит, баррикад больше. Другую, говорит, форму примет восстание. Ан будут баррикады. Покрепче парижских будут.

— Однако, Глеб, не в Петербурге же?

— А, ведь, старик и про Москву. После его статьи у нас чуть не драка… А! Николай. Здравствуй. Что это у тебя? Ну, конечно, телеграммы с войны…

— Да. Важное. Читайте.

Слушали.

— Коли б не эта война…

— Да, уж теперь ждать глупо.

— И грешно.

— Но каковы японцы! Пятнадцать тысяч в несколько часов. И на верную смерть.

— А по-моему, господа, это и не человечья психология, а тараканья какая-то. Или вот саранча…

— Без идеи саранча, а если идея, то самая наичеловеческая психология.

— Тут коллектив.

— Так-то так. Героизм понимаю. Но одно дело — на опасность идти, местью кипеть и ненавистью и, может быть, понимаете, может быть, погибнуть, а собой волчьи ямы засыпать, чтоб другие прошли… бр…

— Да, их культура…

— Ничего-то мы про нее еще не знаем. Но не скрою. Страшны мне японцы.

— Ну, не ново. Вот в «трех разговорах» страхи эти… Но, мне кажется, дело тут проще…

Николай с Глебом, негромко поговорив, к Виктору подошли. Поверх стекол дымчатых Глеб приветливо и просто в глаза заглянул.

— Нам ночевки нужны. Для него вот, главным образом. Ну, иногда кого-нибудь приведет, если удобно будет. Ваш район нам хорош. Можно?

— Пусть.

— Григорий говорил, дом большой.

— Большой.

— И к вам без швейцара?

— Без швейцара.

— Чего же лучше. Сегодня он к вам. Ну, потом дня четыре не зайдет. Да его не учить. Шпика за собой не приведет.

Черноволосый, коренастый, в короткий пиджак одетый, Николай строгими глазами Виктора оглядел.

— Между десятью и одиннадцатью буду.

Глеб, посреди комнаты встав и подняв руку:

— Товарищи! К порядку дня. На именинах вы или не на именинах? А коли на именинах, пусть пробки пощелкают. А Кудрявый и песню заведет. Только, чур, знаешь, каких песен у меня нельзя. Ну, то-то же.