— …За пробку вам, голубчики? Получайте за пробку! Вы еще спички забыли. Эй! Припишите вы этим побирушкам коробок за десять спичек… Подлецы! Дел у меня мало что ли, чтоб мне из-за ваших пробок кричать! Да? Да? На меня вся империя, может, смотрит… а они, пробку! Мне вчера его преосвященство… да, да… а они пробку! У меня брат умер, а эти прохвосты пробку мне тычут!.. Собираться. Вон отсюда все! В минуту! Сюртук? К черту сюртук. В этом кабаке и без штанов дойду до передней… побирушки-голодранцы… Сколько до поезда? Два часа? В Московской досижу. Марш!

Без сюртука по коридорам шел медлительно. За ним сюртук несли, блещущий ленточками орденов и медалей. Гоготали. Некоторые из свиты кривлялись по-скоморошьи. Отряд лакеев спинами своих фраков загораживал шествие от взоров любопытных, спешивших на шум. Гервариус спешно расплачивался, хохоча и отчитывая седого побледневшего распорядителя.

Монашек по черному ходу сбежал. На подъезде в шубе распахнутой стоя, вспомнил про него Корнут.

— Разыскать непременно и в карету. С ним поеду. А вы в тех вон…

Разыскали. Привели.

В карете сидя, перепуганный монашек говорил заикаясь:

— Как перед Истинным… Да вы и то в толк возьмите, милостивец: Гурием звать. А то имя значением своим обозначает — львиный щенок-с. Сами извольте в святцах полюбопытствовать… А в ресторацию мне никак нельзя-с…

В Московской сидели за составленными столами. В большой зале. Гомоном окрестным улещенный, черт Корнутов задремал, лапками черными тело горбатое не сотрясал. Задремал и Корнут важный, голову к спинке стула откинув. Видения торжественные, беспечальные Макаровых похорон близких. Вечная память и катафалк величавый, и лошадей не две пары, а четыре… нет! Сорок пар! Изумленные толпы завистливо шепчутся. И в шепоте том все чаще, все гулче имя Корнутово. Вон он, позади гроба. Орденов-то… Превосходительный. Сорок пар… Другому кому, хоть и с мошной будь, не позволят; просто-напросто запретит полиция. Накося, сорок пар… из улицы в улицу. Купцы-лабазники-мучники от зависти трясутся как на морозе, и хари у них залимонились… Духовенство со всего города, и свечи, свечи… мильон свечей. Или факелы пусть. А кто все? Раиса? Нет, не бабьего ума дело. А дом Макаров на те дни в черную краску перекрасит. И хоронить не в Благовещенском, а в Печерском. Полдня чтоб процессия шла, дуракам всяким, бездельникам путь загораживала. А кто все! Корнут! Корнут! Корнут! Вечная память. Конная полиция шпалерами. Кони ржут, душу Макарову радуют, душу брата-покойника. Факелы, свечи и бой барабанный… Эх! Нельзя барабан… Дрему-сон затеи гордости разорвали-раскидали. Говор-смех прихлебателей. Оркестр гудит. Но захотелось еще потешить душу мечтой. Пароход свой новокупленный вспомнил, возле Иконниковской пристани пристань Корнутова будет стоять. Пусть пароход за полцены возит. И пусть в убыток! И пусть! Но разорю… разорю… Копеечку? Копеечку? Нет тебе копеечки… А в тюрьму хочешь? Но огни люстры глаза слепят. На огни люстры смотрит, головы со спинки стула не поднимая. Хороша люстра. Где они такую достали? Заказная…

— Эй! Услужающий!.. Да, да… вот что… Распорядителя ко мне… нет, управляющего!

Чинный, толстый пришел во фраке скоро.

— Заказная люстра?

— Заказная.

— У кого?

— У Бэрто.

— Сколько?

— Восемьсот дали.

— Завернуть, упаковать, ко мне отослать в дом.

Засуетился толстый, склонился, зашептал:

— Никак нельзя… Не продажная.

— Тысячу.

— Извините. Не продажная. Здесь ресторан.

— Полторы тысячи.

— Здесь ресторан. И потом, разрознить нельзя: парные.

— Две тысячи. И завтра ко мне послать.

— Никак невозможно. Пустое место останется.

— Две тысячи пятьсот и неделя сроку.

— Минутку, Корнут Яковлевич. В конторе справлюсь.

Через полчаса поладили. Скоро на вокзал. Гомонили. Гервариус подхихикивал, патрону шептал разное. Нескольким подвыпившим личностям, слишком весело провожавшим, Корнут Яковлевич приказал быть попутчиками.

Разрезая русскую ночь темную, святозвездную, бежал-гремел поезд желтоокий к берегам великой реки. В вагоне Корнута горбатого, визжа и харкая, пьяные хамы пели национальный гимн, тешили сон своего господина.

Не терпит тишины и ласкового мира черт Корнута.

Шли дни и дни.

Как дерево подрубленное, Виктора душа и цветет, и вянет, и жизни хочет, и о смерти не забывает. У опушки дерево стоит молодое, ветви-руки протягивает туда, где солнце над полем; живые еще ветви. И чует смерть ветвей своих, тех, что протянуты в лес, туда, где ветви соседей сильных смехом жизненным, зелено-золотым, смеются-живут, смехом листвы извечно сменяющейся, извечно живой. Стоит дерево молодое; рану, у корня зияющую, чует. И все, что в нем еще жизнь, отвернулось от леса, где так много ему подобных; отвернулось от леса, обратилось к Солнцу-богу, ликующему грозно-радостно над полем немым. Страшен явно чуемый холод жизни леса.

Из Петербурга Виктор в Лазареве приехал. Забылись дни расчетов, писание цифр, шелест бумаг и старо-желтых, и глянцево-белых. Забылось лицо рыжего Кости, младшего брата. Когда увиделись, тогда не узнал Костю. Но глянувшие глаза, не во всю открытые — знакомые чьи-то глаза. Вспомнился дядя Семен. Но нет. Нет той тихости в Костином лице. Слушая слова медлительные — и чуть улыбался младший брат — вспомнил несознанно Виктор Рожнова ли старика, мудрейшего Агафангела Ивановича, портрет ли железного деда вспомнил там, на Торговой, в старом порушенном доме. Чуть кривая улыбка, на левую щеку забегающая.

Слов говорил мало тогда рыжий Костя. И показалось Виктору, что посмеивается тот над ним.

— Лазареве, говоришь? По всей вероятности твоей доли хватит. А я на Лазареве не претендую. Сестры также. Запрашивал.

— Maman?

— Мамаша? Ей не нужно.

И еще показалось Виктору тогда, что на особый лад ухмыльнулся Костя, сказал с расстановкой: «мамаша…» на его, Викторово, легкомысленное «maman».

— Только вот Яша…

— А что?

— А то, что болен он, и запрашивать его об этом я теперь не буду. Вот выздоровеет… Впрочем, беру на себя. Хотя ты ведь знаешь, он любил Лазареве.

И опять усмешка, совсем уж явная.

— Но не беспокойся. У меня от него доверенность. На себя беру. Улажу. А у тебя хватит. По всей вероятности, хватит. Расценка вот. Подожди. А в правах наследства через неделю. Я кой-где нажал. Тут, знаешь, было кое-что.

И улыбнулся опять Костя, будто поморщился. Вспомнил Виктор смутные рассказы про Корнутовы происки. Хотел будто Корнут объявить брата покойника ненормальным.

А Костя сощурился-посмотрел тогда на Виктора, сказал, будто прочитал его думы:

— Вот, если бы завещание оставил, тогда, может, и трудно было бы. А так что ж…

Слова младшего брата натолкнули Виктора. Сказал:

— А Яша как? Что пишут? Из санатории ведь тебе пишут.

Вскинул плечи Костя и вмиг опустил. За тот миг похож он показался Виктору на Корнута.

— Пишут. Да.

И оборвал. И отвернулся. И глядя на чуть дернувшиеся уши Кости, понял Виктор, что брат смеется, перебирая бумаги на столе.

— Костя. Я хочу с Лазаревым поскорее.

Говорил и видел Виктор над Лазаревом давним, над милым летом своего блаженного детства, стаи птиц-мечтаний своих смутных, недающихся.

— Сотворим там нужное, хорошее. Там мир, там жизнь земная, настоящая. Дубы, кедры, сосны, пруды… И дом давний.

А Костя:

— Поскорей? Вот расценка как. Земля — пустяки. В полчаса. Но постройки там… То есть папашины. Конечно, могу ускорить: счета в сохранности все. Только это…

И явно поглядел Костя в глаза брата.

— Только это тебе невыгодно будет. Но скоро зато. А так если, то есть расценка, может и на год. Там ведь конский завод, молочная ферма. Свиньи еще вот…

— Ну, так ты поскорее.

— Как хочешь, Витя.

И не скрывал улыбки, забегающей на левую щеку. Взор лишь отвел, в окно смотрел Костя.

И еще кое о чем говорили тогда. О нужном, о деловом.