Прошли братья. И опять синяя комната показалась им нехорошей.
И Федор подумал:
— А ну ее!
Вячеслав же прошептал:
— Господи, помилуй. Господи, помилуй.
Вспомнил няньки Домны россказни. Про старика про какого-то давно говаривала.
И так миновали синюю комнату.
И по двору шли. И говорил что-то Федор рабочим, странно-ненужным своим рабочим людям. И покорно отвечали. И довольные шли братья.
Башня через двор. К ней узкий-узкий дом пристроен. Нет давно крыши. Продать и стены на снос, коли так…
В башню братья вошли. Федор первым. Вячеслав — тому уж как-никак за братом идти — Вячеслав идет по крутым этим ступеням, свое подумывает. А дума его все та же…
— Отобью-ка я Веру от Федора.
И еще дума:
— Хороша попа Ивана дочка. Ах, хороша Мелания.
Но говорит Федор, громко говорит-будит:
— Стой! Какой черт с позавчера две ступеньки вынул.
И вот осторожно. И вот добрались на верх башни. Чугунный балкон кругом. Перила разными людьми усадебными на разные потребы давно растащены. Миг ненависти в сердце Вячеслава наступил. Часто за последние дни разгорается ненависть против брата в Вячеславовом сердце полудетском. И дышать ему тогда трудно. Убить-сокрушить руки хотят. Противен пьяный брат. И то противно, что всегда-то они вместе, и друг над другом глумятся и то противно еще, что Федор — пьяный, грубый бездельник, и явно ненужна жизнь его. И покажется вдруг Вячеславу, что сам-то он и не пьян никогда, и не груб, и хороша была бы жизнь его, если бы не брат. Убить-сокрушить… И отскочил Вячеслав, силой ненависти своей испуганный, назад в дверь башни. Страшен показался балкон башенный, неогороженный. А внизу во дворе народ ходит. И, верно, кое-кто на братьев глядит. Застучали-заскрипели под Вячеславом башенные ступени дубовые.
— Стой! Куда, дурак?!
— Пошел к дьяволу!
Будто башенное нутро прохрипело.
— Ты что же это! Мне противоречить…
— Пошел ты…
Вошла в пьяного Федора сила башни, сила недавних жизней ее, и он сказал-прокричал:
— Эй, Вячеслав! Пойдем ныне ночью в поповский дом… Меланью выкрадем.
— Что? Что? — захрипело башенное нутро. А сам задумался вдруг. Да это-то и нужно? И так хорошо будет?
Но злоба-ненависть пуще закипела.
— Как? И он про Меланью думает, подлец? Убить его мало, сукина сына… Меланью!.. Да я ему такую Меланью покажу…
И в неспешном раздумье опять наверх пошел. Что сделает? Что скажет? А сверху голос пьяный, ненавистный:
— Дура-голова, пойдешь, что ли? Чего нам бояться, помещикам. Веселая штука выйдет. Выкрадем, у себя в дому спрячем, натешимся. А поп что? Попа водкой купим. И не пикнет. Только, чур, я первый. А захочу — и вовсе младшему брату не достанется… А Верка пусть смотрит…
И загрохотал пьяным хохотом. И понял Вячеслав, уже на балкон ногу занесший, что глумится Федор, что проник пьяный в тайну его.
Вдруг Федор несознанно сказал-прокричал Вячеславу:
— Стой!; Стой!
Почувствовал нечто Федор в лице брата. От края балкона отпрыгнул, сказал-прокричал:
— А…
Кулаки к груди прижал, в дверь пробивается. А тот:
— Стой, Федор! Стой здесь!
— Это почему: стой?
— Стой, говорю. Вниз не иди.
— А!
Ужас грядущего охолодил Вячеслава. Вот сейчас случится. Вот сбросит он на подснежные камни двора негодяя ненавистного. А дальше что? А что, коли тот его сбросит? Сильнее. И стоя на пороге возможности, охолодел. Пот холодящий под рубашкой заструился. И обманул себя и брата:
— Скажи: где деньги?
— Деньга? Ты про те, про настоящие? Про отцовские? А бес их знает…
— Ты взаправду не знаешь?
— Да чего знать-то? Рожнов-подлец да Семен с Макаром как хотят вертят. В город надо ехать, вот что… Посылают, черти, по сотенной, будто на смех…
И вот охолодел Вячеслав до дрожи. И другим голосом понудил себя сказать:
— Да я так…
И спускаться начал по ступеням.
— Что так? Ехать надо.
Но оборвал сразу. Вячеслав рукой махнул. Противны, нудны стали слова притворные.
И спускались братья с башни. Вдруг младший сказал хрипло так, угрожающе:
— Понял, что ли?
— Что понял?
И прохрипел тогда Вячеслав, спеша вниз:
— Подлая скотина!
А старший брат загрохотал недалеко вверху:
— Ха-ха.
И до ночи бродили, покоя душе не находя, ненавидящие, тусклые. Друг от друга убегали. Один в дом — другой из дому. И водку пили порознь. И бренчала на гитаре Вера скучная, Федора любовница. И, проходя, глаза косил на нее Вячеслав. Бренчала, напевать принималась. Заскучала Вера, Тараканихи-ростовщицы заречной дочка. Из Лазарева прочь ее потянуло. Да матери страшится. Женить на себе приказывала во что бы то ни стало. Изобьет. Потому ли скучно, что подруги Маши нет… Давно та в Заречье уехала. С Вячеславом разругались. Норовистая.
XXV
Загуляла духота печная по флигелю, а все окна, все двери, все щели его на ночь крепко закрыты. И потрескивают бревна по-зимнему. И не видна тяжело дышащим, разметавшимся звездная ночь над белой зимой.
— Э-эй! Э-эй!
— Горит, братцы!
Снег заскрипел под валеными сапогами. В стекло стучат. Дверь хлопнула глухо. И быстро вскакивали, на ногах просыпаясь, и торопливо натаскивая на ноги и на плечи ближайшую одежду, шли-бежали, заслышав страшное деревенское слово:
— Пожар.
И пошел гомон на барском дворе и там, далеко. Все облегченно всматривались в неблизкое зарево.
— Слава Богу. Не мы горим.
И обсуждали: где?
— Кажись, скирды господские.
— ан нет. Мельница!
— Тоже, мудрец! Да коли бы мельница, полымя-то эк куда полоснуло бы! А тут вширь пошло.
Выбежал Федор. Полушубок крытый на ходу застегивает.
— Машину выкатывай, ребята. Бочки готовь! Эй, ты, мне Гнедогооседлай.
Красиво стало лицо Федора под неверным светом далекого зарева и желтых фонарей в руках дворовых людей. Хмель вылетел вчерашний, ни скуки в лице, ни злобы. Будто этой ночи все долгие месяцы здешней жизни дожидался. Счастливым криком покрикивает, с места на место ловкой поступью перебегает. И все не без толку. Быстро машину ржавую наладили.
— Домой бы шла!
Это Федор Вере. Стоит, в шубку, в рукава не надетую, кутается.
— Зачем домой? И я поеду.
— Не женское дело.
— Что дома-то не видала… Смотреть поеду. Ишь, в медвежью дыру завез. Здесь пожар заместо театру. Все веселее.
Нескрытой злобой сверкнули глаза мужичков. И разные слова враждебные перелетать стали. Понял Федор. Злобно закричал. Погнал, в дверь толкнул. А из двери Вячеслав. И загудел тогда запоздавший набат на далекой колокольне. И переглянулись те двое. Братья с ненавистью переглянулись. Вячеслав, чтобы подозрение не зародить, поспешно с крыльца сбежал.
Ускакали. Те, кому коней не достало, позади бегут размеренным бегом, чтоб ранее срока не притомиться.
Потолкался Вячеслав. В дом возвратился.
— Верочка! Верочка! Где вы? Или спать?
— Нет. Какой теперь сон.
— Подите сюда, Верочка. Или я к вам? Можно?
Да раздета я…
— А вы оденьтесь. Или платочек накиньте.
— Хи-хи… платочек.
Через дверь разговаривали. Вячеслав в коридоре стоял, задыхался.
— Ну, коли хотите, поедем и мы на пожар. Что вы молчите, Верочка?
— Да они, поди, всех лошадей забрали. На чем поедешь…
— Ну, пешком. Да пустите вы…
И навалился Вячеслав на дверь. Затрещало.
— Что вы? Что вы, Вячеслав Яковлич?
А тот ломился и хрипел:
— Верочка… Верочка…
— Стойте, стойте! Сейчас отопру.
— Отопрете?
— Ей-Богу.
Слышит Вячеслав: одежда шуршит, сапожки по полу застучали. Ждет, покорный. К двери Вера подбежала; замок звякнул; отперла.
— Входите!
И от двери отбежала. Вошел Вячеслав. И к ней. Что-то сказать хочет. А она сторонкой, как кошка — в дверь. И выбежала. Бежит и злобно кричит, уже далекая:
— Так-то ты, подлец! К девицам по ночам ломиться. Все Федору скажу.
