«Еще! Еще!»
«Паруса пурпуровые и желтые паруса. И как груди женщин они. А корабли золотые бегут-плывут. И каждому кораблю свой путь назначу. Замкнутый путь, замкнутый. Разве я не умею шутить? А путь корабля по пене за кормой виден. И пересекаются пути. И пути как знаки тайн великих, пути кораблей как пути планет».
«Но трагедия любви?.. Корабли — они мертвы…»
«А кариатиды под форштевнем! Мертвы корабли, а кариатиды живы. Разве я не умею шутить?»
«И Надя?»
— А там сейчас и церковь. А там и двор, Валя… да, оказывается, люблю… здесь вот…
«И Надя, и все. Но нет. Тот корабль утонул. Утонул, но пусть руки из воды. Белые руки из синей воды, из синей».
«О!»
«А те кружат. Золотые мертвые под пурпуровыми парусами несут, громадные, тех живых и прикованных. Маленьких, но живых. И пути намечены. И не знают, встретятся ли, мимо ли. А нам по следам видно. По пенным следам. И пути те не раз уж пройдены. Разве я не умею шутить?»
— Дом! Дом! Смотри, Валя…
«Мимика рук. Мимика рук. Помни музыку жеста».
— …а дерево постарело. Да вылезай же, Витя!
По лестнице поднимаясь, молча спросил своего:
«Так. Но берега?»
«По берегам города…»
«Прочь! Безобразие…»
«Прекрасные города…»
«Прочь! К чему прекрасные города, когда те там над водой, и не на берегу — мечта».
«Пошутим, пошутим иначе. Пусть скалы и сосны. Скалы не наших пород, скалы-чудовища, и сосны живые и хохочущие».
«Нет, пусть тишина на берегу. Синее озеро и тишина кругом. Но как? Как берег? Первый план?»
«Сверху увидишь. С полугоры».
«А! Тогда и тот берег виден. И все озеро».
«Ну да».
Вошел в столовую. Огляделся. Счастливо улыбнулся, поглядев на старых грифонов, хвостами плетущих по фризу цветочный орнамент. Ни Вали, ни Ирочки не было. Побежали по дому.
Прошел дольше. И утомленный, и еще ищущий, шел. Чуть дрожали колени. На широкое, на мягкое сел, под рукой холод бронзы, желто-красные стены спокойные. Белый меандр вверху спокойно-торжественный свой узор ведет, в веках неизменный.
Голоса звенящие. И вбежали Валя с Ирочкой.
— Милый мой братик, божественный Виктор! Да ты, взаправду, молодец. Валя! Валя! Дом нельзя узнать. И вместе с тем, он только теперь настоящий старый дом. Дом постарел! Дом постарел… Виктор, если ты в это деньги ухнул, то надо тебе еще достать. У Коськи, подлеца, отниму и тебе принесу. А спать мы с Валей в той, в угловой будем, где маркизы с дамами любезничают. Я уж распорядилась. Валя! Хорош мой брат, Виктор? Витя, где мастерская?
— Стой, Ирочка, мы ему еще не сказали…
— Да, Виктор Макарович! Вы не знаете? У вас гостья.
— Вот что, милые девочки. Надо мне новую картину обдумать. И то, что вы щебечете, мне не мешает. Нисколько не мешает. Только спрашивать не нужно. Говорите, кричите, танцуйте. Но не спрашивайте. Понимаете? Ну и конечно за рукав дергать нельзя, хоть Ирочке без этого трудно.
— Хорошо, хорошо. Только в последний раз. Нельзя не спросить: мы женщины. У тебя гостья. Волосы вот этак. Профиль… смотри-смотри, вот! С нами из Москвы ехала. Теперь здесь. Кто такая? Сейчас в Коридоре. Нас увидала, наверх прошла.
— Здесь никого нет. Идемте в столовую. Покормлю я вас.
Валя щипала Ирочку, шептала:
— Это он новую выписал… Как интересно…
Когда только что сели, Виктор сказал — а те в перебой, то о таинственной гостье, то о собрании родственников. Сказал:
— И всегда вот так. Мне сейчас одному надо быть или чтоб Степа со мной. Товарищ мой.
Показалась Паша. Поклонилась и ушла, украдкой заглянув в глаза Виктора. Пока Ирочка Пашу разглядывала, Валя пропела:
— А разве мы не можем заменить…
— Увы. Вы разгоняете…
— Это любезно. Но кого?
— Моих собеседников.
— Не понимаю…
Но не слушал опять. Лицо в ладонь склонив, из мрака вызывал крики-краски синего-синего озера.
«Нет, не могу. Вода — это так, и корабли — так, и кариатиды. Но берег! Я не вижу берега. Шутки дьявола. Шутки дьявола. Подскажи! Подскажи!»
Сидел, закрыв рукою лицо.
Вошла Зоя. В стройном платье, походкой замедленной, не своею, вошла.
— Здравствуйте.
— Здравствуйте.
Новое услышав, открыл глаза Виктор. И радостно:
— Зоя! Зоя? Это хорошо. Сюда садись, сюда. Я сейчас о картине думал. И о Степе. Поговорить! Поговорить. А они вот не умеют. Понимаешь. Шутки дьявола. Шутки дьявола. Ты слушай. Молчи и слушай. Я тебя люблю. И ты умеешь…
— Витя! Витька!
Взглянул, обжег волосы сестры. Поднял, поставил-ударил бокал. Хрустнуло. Не ждал.
— Пойдем!
И за руку увел Зою.
— Глаза твои о восторге говорят. Это хорошо… Нет. Молчи, молчи. Там…
И вел по лестнице. И гордо шла Зоя.
XXVIII
Из тихости комнаты, где сны мертво-воскового Антона, выходил на краткий час, и опять туда. И Зою, как вчера, не звал с собой. Но была радостна вчерашними вечерними часами. Мятежной и прекрасной жутью слов и видений.
«В душу свою впустил. Близка я ему. Нужна…»
И словно зацелованная любимым и найденным, бродила по дому, по парку. Но ни губы ее, ни руки не помнили поцелуев. Встречаясь с теми двумя неразлучными, с Ирочкой и Валей, бледнела, взоры ее заблуждались. И сердилась потом на себя и презирала себя.
— Как девчонка…
Не разговаривали.
Завтрак прошел томительно. Виктор помолчал минуты две и ушел к себе и в свое от болтовни Ирочки.
«Шутки дьявола. Шутки дьявола… Ну, шути, шути еще… Ну, как еще умеешь?»
Картину свою, «Последнего в роде», под потолок поднял. По всем стенам развесил большие листы серой бумаги. Углем, цветным мелом чертил, растирал платком. По комнате метался, прислушиваясь к шепотной буре слов искусителя. На диван широкий садился. Глядел кругом, на корабли несущиеся под гудящими парусами глядел, искал и пил вино из тяжелого бокала.
«Смотри, Антон! И твой корабль здесь будет. Хочешь за Дорочкиным кораблем гнаться? По синей, по синей воде. Только уж навсегда, навсегда. Не догонишь. Такова власть озера. Дорочкин кораблик за моим кораблем, а ты за Дорочкой. Хочешь так, милый брат? А мой корабль за чьим? Мой-то? Подожди, Антоша. Ты вот что лучше скажи: скучно нам с тобой без Дорочки? Или нет? Хочешь позову? Позову и приедет. Она добрая, Дорочка твоя. Но подождем. Теперь шутки дьявола, шутки дьявола».
И выискав там где-то за стеной таящееся, нужное и верное, срывался с дивана, подбегал и ударял углем и вызывал к жизни.
На отдельных листах большие, в полроста, терзались-томились живые кариатиды; руками манили, выгибались-мчались, к мертвому брюху корабля прикованные; обманывали себя, что по своей воле несутся-догоняют. А вот неверяще руки белые закрыли склоненное лицо. А вот руки к рукам, уста к устам в счастливой муке. Но мимо корабли. А этих вот счастливцев через миг раздавят несущие их корабли. Но не знают и пьют небесное блаженство встречи.
«Смотри, Антон. Вот твоя Дорочка. Плачет. Ты уж прости».
— Витя, ты с кем? Можно к тебе? Ну, пусти. Нам с Валей очень хочется посмотреть. Да открой же!
Молчал, сжав губы.
— Нахал! Валя, пойдем.
Перед обедом приехал Аркадьев. Важный старик чинно беседовал с дамами в гостиной.
— Да, mesdames, этот дом я посещал при том, при прежнем владельце, при господине Самсонове, при старике Самсонове. Не при сыне, а при отце, прошу заметить…
Важно оглядывал стены, воздерживаясь от похвал и замечаний, и не вставал с кресла, дивясь тому, что не выходит хозяин.
— А я вас помню. Вы по праздникам в лазаревскую церковь верхом приезжали. Мы, дети, вас злым дедушкой звали…
— Гм… Да, верхом, я всегда верхом. Я и ныне верхом, несмотря на мои семьдесят пять лет. Виктор Макарыч все ли здоров?
Вошел Виктор.
Томился. Торопил с обедом. За столом объявил мрачно, что получил пренеприятную телеграмму и нужно ехать в Богоявленское, а оттуда, быть может, в город.
Зоя испуганно на него поглядела, а Ирочка:
